К другой красоте

                   1

           «Болдырев не может простить Цветаевой неверия в Бога», ‒ почти осудительно пишет Александр Уланов в полемической рецензии на седьмой том Малого собрании сочинений Рильке в моих переводах-с-комментариями. («Знамя", 2014 г., №2). Пафос рецензии[1] заключен в пылкой защите тезиса: если поэт уникальная личность, то он состоялся, все остальные к нему претензии ‒ от лукавого. Но эта позиция и не нуждается в защите, ведь личность и без того – высшая ценность современного человека, перемолотого  за несколько последних веков новоевропейским "поствозрожденческим" менталитетом (да и кто покушается сегодня на личность?), и в этом смысле Уланов просто-напросто плоть от плоти современной культуры, ее ученик и безоговорочный, почти восторженный адепт, то ли по наивности, то ли по какой иной причине не замечающий того, чего не видеть невозможно: краха нашей культуры, не сумевшей дать противоядия против зверств и озверений хотя бы последнего столетия, против стремительного скатывания современности в примитивнейший цинизм глобального тупика.

         Мироощущение Цветаевой, выстроенное на фундаментальном недоверии бытию и ставящее гигантский солипсический акцент на своей персональной изолированности, всем нам хорошо известно, оно вполне детище возрожденческого духа с его самостным напором, отрицающим даже хотя бы только познавательную ценность кротости и послушания. Гораздо хуже известно и тем более понятно и понято мировоззрение Рильке, архаико-средневековое по внутренним установкам и модальности, ставящее в центр живое присутствие Креатора. Вот и Уланов даже допустить не может, чтобы большой поэт не абсолютизировал личность, не опирался на свою личностность, но всецело доверял именно-таки внеличностному аспекту бытия и внеличностным энергиям в себе. Но в этом-то и суть внутреннего космоса Рильке. «Тот, чье сознание принимает всякое земное явление чистым, а образ правдивым, ‒ может ли начинать с отречений?..» Это из "Завещания". Бесконечное, безоговорочное, априорное доверие бытию. Из чего, собственно, и вырастают и кротость (способность поставить себя не в солипсический центр, а во вселенную с бесконечным количеством центров мира), и онтологически серьезное (не артистически-игровое) внимание-к-другому, и экологическая безупречность.

           Однако это не было моментальным "рождением Минервы из головы Юпитера". В семитомнике Рильке, я как раз и попытался показать изумляющую амплитуду пути поэта, двигавшегося от традиционного новоевропейского лирического самовыражения (Уланов и не скрывает своего фактического обожествления этого явления, без которого непредставимо современное артистическое искусство) к освобождению от оного через продвижение в глубины индивидуальности, то есть той космической оснóвности, где пораженный индивид обнаруживает в себе душу, единую с душами всех существ. (Что и  есть подлинность освобождения из темницы). Так Рильке открыл в себе «внутреннее-мировое-пространство», посредством чего и восходил к своему призванию: очистив каналы восприятия от ментально-эмоциональных шумов, от назойливого комментирования всего и вся (заложницей чего ощущала себя часто Цветаева), становился воспринимателем (порой на пределе возможностей своей психосоматики) отражений "сверхсмыслов" Невидимого и Неслышимого.

           В этом суть моего различения путей Рильке и Цветаевой, раз уж речь зашла о седьмом томе, о переписке поэтов. Меня слабо интересует, верила или не верила Цветаева в Бога и в какого именно: конфессиональные дела поэтов, как и всякие конфессиональные дела меня занимают не больше, чем вопрос, какую одежду предпочитали носить поэт и поэтесса. Есть до-верие бытию, и есть недо-верие бытию.[2] Современный человек-европеец не доверяет бытию, не чувствует многоцентренности вселенной, где человеческая модальность лишь одна из множества равноправных точек зрения. Общество, возведшее в идеал поэта Цветаеву (печать приложил нобелевский лауреат Бродский), ‒ лишь подтверждает ошибочность своего курса, словно бы не видящего пропасти.