Еще в далекой юности, помню, я и мое ближайшее окружение вполне понимали, что Запад ‒ подростковый миф, миф для голодных атеистов, или иначе: сдувшийся цветной шарик, в котором если и была толика воздуха, то в незапамятные времена Средневековья. Нам это было ясно как божий день и вовсе не потому, чтобы мы не ощущали, какая колоссальная Европа плавильня: интеллектуальная и эстетическая, и не потому, чтобы мы начитались Ницше или Шпенглера. Это было ясно из нашей способности чистого восприятия, где интуитивность зеркала была не загромождена интеллектуальным хламом и спекшимися фрагментами эстетических красот. Чтение текстов благородных людей Запада лишь укрепляло это знание: Франциск, Толстой, пропащий Достоевский, погубленный западного толка социализмом и так и не сумевший выбраться из маркиз-де-садовских и баден-баденских омутов, которые его ужасали. Достоевский с его отвращением к Америке и ужасом перед капитализмом. Мистический бунт Кафки, страшный если не как цунами, то как пожизненный обморок. Сент-Экзюпери, проживший в Америке полтора года, и постигший ее как карикатуру на ту Европу, где он задыхался от предельности материализма самого плоского образца. И не догони его в самолете немецкая пуля, он доживал бы дни, по его собственным прзнаниям, в самом закрытом из монастырей. 

Казалось бы, за последние сорок пять лет Европа обанкротилась настолько, что лишь самый тупой человек может сохранять пиитет не к музею, но к людям, его населяющим, вообразившим, что они могут стричь купоны того восхищения градостроительным искусством, к которому они нынешние непричастны. Но бог с ней Европой, но почему русские, ничего кроме самой свирепой русофобии от нее никогда не имевшие, продолжают заискивающе лезть к ней с любовью? Это поистине морок, наваждение. Вот Пушкин, вроде бы не самый глупый в отечестве парнишка, на глазах у которого благороднейший Александр, сын Павла, во всех отношениях фигура несомненно более блистательная, нежели одномерно-ходульный бонапартишка, освобождает и отечество, и Европу от явного предтечи Гитлера. И что наш пиит? Пишет на него политические доносы и пасквили. "Самовластительный Злодей! Тебя, твой трон я ненавижу... Ты ужас мира, стыд природы. Упрек ты богу на земле". Как могла столь очевидная клевета войти в голову поэта? Ведь всё, что мы знаем ныне об Александре, говорит о сложном образе романтика, перераставшего в человека веры, закончившего, пожалуй что, святостью. Восемнадцатилетний поэт призывает к мятежу и цареубийству, пользуясь редкостной кротостью и аристократическим благородством молодого царя, который мыслил, возможно, так: а что взять с юного вертопраха? Все это, конечно, знак французских изначальных симпатий Пушкина, распущенный эрос которого имел именно это отточие, в связи с чем он, собственно, и погиб от руки француза.  Александр же, сын Павла, с отрочества симпатизировавший в европейской парадигме лишь рыцарственному средневековью, всё мощнее уходил в православно-исихастское измерение восточной нашей души, отказавшись от трона поистине со сказочной анонимностью принца явно не западных кровей. скачать полную версию