Ничто – это, конечно, всепотенциальность, непостижимый айсберг. Новалис писал о «вокальной дали», о вокальности дали. Но и у Рильке: «…бытийствованье – вот в чем Бога пенье». Бог – даль или близь? Даль поет бытием. Но и близь – на самом деле даль, только еще не распознанная. В нас дует ветер: «То дует в нас Ничто с божественных высот» (Сонеты к Орфею). Дует подкладка бытия, то есть само бытие. Можем ли мы через этот ветер войти в него? «Это – течет…» Войти в поток и посредством потока войти в это.
В основе музыки – голос, пенье. Но в основе этого пенья – пенье Бога, то есть бытие. Но это бытие надуваемо из Ничто. И даже любовь, понимаемая как влечение к красоте, здесь бессильна и тщетна.
Нетрудно назвать размышления о Ничто спекулятивно-бессмысленными. Однако без тьмы нет ощущения света и наоборот. Всё у того же Рильке в новелле «Владимир, облачный художник» (1899 г.) описывается некто с этим именем, который «накуривает, надымливает свои картины». Проще говоря, он курит в своей мастерской, погружаясь в выдыхаемые дымы с такой медитативной растворенностью, что они сообщают ему некие метафизические интуиции. Например, о том, что «Бог живет в корнях, в основаниях Всего, в глубине и мраке, а не вверху в сиянии» или о том, какова подлинная природа страха. Но что такое клубящиеся и затем неизбежно тающие облака табачного дыма, из которого являются Владимиру образы, мысли, прозрения? Разве не эфемерная внечеловеческая текучесть и в конечном итоге не Ничто?
К загадочно-смутному замечанию юродивого Доменико («Ностальгия» Тарковского) по поводу святой Екатерины: «Он сказал ей: ты не есть та, что есть, я же тот, Кто есть». Еще Киркегор заметил (предположил, догадался), что человек отрезан от бытийной природы сущего (по какой причине и когда – отдельный вопрос; впрочем, Библия и не скрывает, что Человек был изгнан из эпицентра Бытия на его задворки за наглость), что лишь Бог в собственном смысле слова бытийствует (есть, ествует), человек же лишь экзистирует, плавится в дискретных, насквозь модальных смешениях конечного и бесконечного, пытаясь ощутить (и то лишь почти чисто интеллектуально) аромат бытия на фоне ничто и аромат ничто на фоне бытия. Тема «Бытие и ничто» – эмблема целого века философствования. Потому-то так страстно мы мечтаем о возможности вкушения хотя бы дня, хотя бы часа бытийствования. («Когда б могли хоть на единый день/ мы ощутить то чистое пространство,/ где непрерывно р
... Читать дальше »
В «Мартирологе» нашел более пространные размышления на ту же тему: «...Болят ноги. Читаю гениальную вещь — "Анну Каренину”. Не могу представить, как можно было бы сделать фильм о счастливой любви. <...> Любовь как таковая вообще не имеет ничего общего со счастьем, и так это и должно быть; ибо иначе она тотчас превратилась бы во что-то упрочившееся и буржуазное. Любовь — это прежде всего недостающее нам равновесие, и счастливая любовь не может принести чего-либо такого, да ее и вообще не существует. Но если она даже однажды и случается, то тогда это два достойных сожаления человека, словно две половинки, которые каким-то образом друг друга связывают, словно ввинчиваются в резьбу. И затем это действует уже как совершенно мертвое образование. Там уже ничего не возможно, там уже нет дуновения ветра, ни теплого, ни горячего, там все уже застыло и затвердело. Рассматривая такие отношения, скорее всего откроешь в них чудо
... Читать дальше »
Вчера на последнем занятии по Тарковскому зачитал цитату из девятой главы его книги: «Кажется, никто не понимает, что любовь может быть только односторонней, что никакая другая любовь не существует, иначе это не любовь, а что-то другое. Если нет полной самоотдачи, то это не любовь…» Удивительно, что Тарковский понял то же самое, что рано понял Рильке, говоривший, что настоящая любовь непереходна, безответна, безвозвратна, ибо возврат любви превратил бы ее в своего рода сделку, в некое буржуазное взаимовыгодное предприятие. Любовь в ее лабораторно чистом виде Рильке видел в опыте брошенных женщин, не перестававших любить до самой смерти. Ему казалось, что в безвозвратной любви человек тренируется в любви к Богу.
Мне довелось быть знакомым с двумя женщинами из этого рилькевского разряда "великих любящих”, чья любовь не знала п
... Читать дальше »
Когда я что-то "критикую”, меня обычно спрашивают: а тебе что – никогда не нравился Бродский или Павич? Отчего же, отвечаю, нравились, конечно. Иногда нравятся и сегодня. Если бы не нравились вовсе, я бы и права не имел на критику. Ибо критиковать можно лишь нечто, что есть в тебе самом.
Вчера Сережа Жатков прислал на мой суд свой новый опус: фотоальбом «Хазарский словарь», - конечно, навеянный Павичем. Первое впечатление очень хорошее. Стильно, тактично, унисонное соединение дневного и сновиденного. Иногда просто красиво. Тайна присутственна. Другими словами, с точки зрения эстетики это явная его удача.
И все же: как морочит Павич людям голову, втягивая в эту свою иллюзионную игру бесконечного тупика! Где реальность отсутствует, и всё движется потоком бесконечно усложняемых (зачастую методом симультанных матрешек) мыльных пузырей фантазии, сплетающихся в бесконечные гирлянды. Кто спорит, порой эти потоки красивы и изысканны, получаешь весьма необычное удовольствие, словно плывешь в облаке. Фантазия у него грандиозно отпущенная, богатейшая, не знающая пределов, играющая сама в себя до сладострастнейшего и тщеславнейшего самоупоения
... Читать дальше »
Что нелепее и прискорбнее, чем сегодняшнее требование новизны во что бы то ни стало. Платон восхищался египетским искусством за то, что оно оставалось неизменным в течение десяти тысячелетий. У греков силы духа доставало уже лишь на то, чтобы держаться единого стиля и формы в течение столетий. Мы же столь ничтожно-суетны и гаденько-тщеславны, что "обновляемся” почти непрерывно. Анонимность искусства делала его подлинно великим. Желание извращаться, лишь бы не походить на сказанное кем-то вчера, - разве не предел падения?
Когда на душе скребут кошки, открываю том Кастанеды, и морщинистый лик дона Хуана, почти бесконечно понимающего и почти идеально сбалансированного меж самоиронией и чистым пафосом, приводит в равновесие.
Полистал, снова наткнулся на стихотворение Сесаро Вальехо о том, что он хотел бы умереть в Париже, в дождливый день. «Я костями чувствую Поворот. И никогда так, как сегодня, во мне еще не поселялось одиночество…» И нечто во мне невольно задумалось о моей смерти. Где бы ей хотелось случиться?