Мои друзья, приятели и даже знакомые (люди обоих полов и большей частью существа, причастные к так называемому творчеству) единодушно не согласны со мной в моем равнодушном отношении к поэтессе Ц. "Да, как человек она была не подарок, но как можно не восхищаться ее божественным словесным даром?" Но она же, - отвечал я, - только и делала, что восхищалась своим дарованием, зачем еще мои восхищения. К тому же она на каком-то неприятном мне инстинкте делила всех встречных на талантливых и бесталанных, на сильных и слабых, на победительных и на заведомо побежденных; задавая тычки и презрительные затрещины вторым. Я бы сказал, что это крайне "неаристократично", если бы это было просто-напросто не по-русски: сегодня так делают чуть ли не все, миллионы, если не миллиарды мнящих себя незаурядными и выдающимися либо страдающих, что не могут пробиться в это "избранное общество".

Вообще-то наша интеллигенция выдумала подменить товаром человека. Мол, вот вам чудные стихи, а о человеке позабудьте. Ну уж нет, не пройдет. Единственная "вещь", над которой трудится творческий человек (а это каждый, даже если он форменный в этом смысле бездельник) - его душа. Вот почему мне автор всегда интереснее и важнее, чем его "артефакты". Рискну быть примитивным: человек Лев Толстой мне интереснее знаменитого писателя. Как душа Толстой для меня безмерен, как писатель он ограничен, хотя и питателен, ибо он делился своим духовным опытом. (Если духовного опыта у человека нет, все его выдающиеся эстетические дарования мне безразличны; поэтому подавляющая часть человеческого так называемого "величия" для меня хлам, хотя я вовсе не Писарев. Ни в поэзии, ни в музыке, ни тем более в кино). Романы Достоевского меня захватывали чисто интеллектуально, то есть задействована была моя интеллигентская душа, но не народная, не в смерть идущая и в почву. Психотип Ф.М. был мне чужд.

То место, которое у большинства моих знакомых занимает в душе Ц. (и иже с ней в этом объемном списке мастеров и виртуозов слова), в моем душевном хозяйстве занимает (если "менять" одно женско-интеллигентное на другое) Симона Вейль. Которая отказывалась креститься и подходить к причастию, поскольку то дозволено (если по совести) только немногим избранным, она же либо не чувствовала себя достойной, либо предпочитала оставаться с обыкновенными, слабыми, беспомощно загнанными в этом жутком мире, переусложненном и лицемерно-хитром.

Я с "аутистами". Я больше, чем всем "хозяевам жизни" и "храбрецам" сочувствую людям с инстинктом ужаса перед социальностью, с инстинктом отвращения к тюремному социумному сообществу, к мегаполисным ловушкам. На мой инстинкт, это люди доброкачественные, люди истока. А вот устремленные в социум, в этот мальстрём "возможностей" - для меня люди порченные. Мне не интересен ни Е., ни М.; ни прочти я ни одной их строчки, во мне сущностно ничто бы не убыло. Но чего-то бы не хватало моему жизненному чувству, если бы я не узнал "аутистских" душ Бунина и Блока; Киркегора и Пессоа. Кстати, они понимали свою обыкновенность, справедливо считая, что самое глубокое космическое существо – человек без амбиций, даже тайных. Как Лао-цзы и Пушкин, как Гринев и Платон Каратаев.