Из числа наивных стихов, сочиненных летом 22 года в Новом Свете.

***

Когда Тургенев умолял Толстого

вернуться к счастью жизни-во-плотú,

к её цветенью в чувственности чистой,

к эпохе Левина, Болконского и Кити,

он погибал уже от этой боли плотской

и корчился на простынях неумолимых.

А Лев Толстой, недоуменный, сильный,

смотрел через плечо своё на сумрак,

в котором утонул ландшафт художеств,

тех игр, которым отдаются дети.

Тургенев умирал почти ребенком,

тем юношей, которому под стать

по паркам и гостиным ткать узоры

и в таинстве сплетений черпать воду:

в сплетеньях и касаньях судеб, взглядов.

Толстой же повзрослел, внезапно обмер:

пред ним открылась бездна без границ,

ведущая в пустотные просторы,

где ветер в грудь проник из края тайны,

в чьих умереть объятиях не страшно.

Задачу новую взвалил себе на плечи,

так что ушли глубóко ноги в землю.

Какие танцы могут быть отныне?

Здесь каждый шаг – громада места силы.

Здесь не в миры сбегать воображенья,

здесь вслушиваться в суть фонемы каждой

сливая ритм с дыханьем дао-вышним.

Три сада, три ландшафта нас питают.

В саду втором мы можем встретить рядом

Толстого и Тургенева, но встреча

была недолгой, в первый сад вернулся

великий мастер слова, маг мелодий.

А в третий сад ушел работник Бога.

Он маг и мастер, но его картины

доступны созерцанию немногих.

Там кисть иная и иные краски.

Говоруну молчащий не товарищ.