Наблюдения (вероятно для многих ошибочные) на полях книги Парщикова и книг поэтов т.н. школы метареализма

       1

В последние пятьдесят лет русская поэзия радикально американизирована, словно бы контролируемая, гипнотически, лучами американской "университетской поэзии". Называют это еще и дичайшей профессионализацией поэтического ремесла. Американо-профессорская поэзия стала ориентиром. Аналитики от поэзии, теоретики стали управлять умами и процессом. Вот подивился бы вопиющий дилетант Федор Тютчев или аптекарь Георг Тракль (считавший себя "русским мальчиком").

       Уклон и внутренний нерв русской поэзии абсолютно ясен и прозрачен: внутренний отклик на "последние вопросы", спонтанная ориентация на тайный крест духовной красоты. И в этом смысле почти инстинктивное невнимание и даже тайное презрение к эстетической красоте, к понятиям "художественного вкуса".

       Наши "классики" были умны и потому без всяких дискуссий понимали один из вечных законов в игре доминант: либо эстетическая красота, либо духовная (сердечная). А вазюкать, намеренно смешивая то и другое – дело капиталистического инстинкта либо заведомой дури.

       2

В чем суть поэтической революции, начавшейся в 80-х? В переводе поэтических занятий в шутовство. Вереницы его оттенков: "наивно-веселое" у Еременко, агрессивно-бездарное у Пригова, почему-то возведенного в королевский сан (вероятно, в силу особо неприязненной к русскому миру интонации), "метафизической" у Парщикова и Жданова, занудно-претенциозно-"структуралистской" у Рубинштейна и т.д. Притом это либералистичное шутовство (отчасти как бы в рамках постмодерна) прикрывало себя уходом в филологизм как бы западного извода (хотя что там действительно западного – понять трудно). То была литературность, возводимая в некие многозначительные  степени. Даже в сугубо частных письмах Парщикова например, главы движения, ни "слова в простоте": здесь тоже дискурс, пропущенный сквозь все интеллектуальные сети максимальной начитанности и удержания этой начитанности в актуальной памяти: то дискурс литературного трудяги, подними его хоть среди ночи из глубочайшего сна. Каждое слово подается в максимальных отраженьях отражений филологоцентричных зеркал. Стихи стали продукцией изощренно продуманной лингвистической и литературоведческой (а подчас и алхимической) стратегии. Поэты, общаясь почти сверхмерно интенсивно и тем самым тусовочно политизированные, живут и пишут словно бы в многослойном коконе мирового литературного варева. И не дай бог кому-нибудь показать свой естественный нос или кончик естественной простоты, то есть невежества. Его немедленно "выведут за круг". Поэзия порождается изнутри мозговой кухни "профессоров поэтического ремесла". Новый Тютчев или Фет будут убиты еще на подходе.

       3

Новая ситуация создала замкнутый круг суперсловесников, вообразивших себя мудрецами вследствие этой шутовского извода изощренности (порой это шутовство с вполне серьезно нахмуренным лбом и как бы метафизическим посылом).

       Такое впечатление, что сама по себе жизнь (в пушкинско-тютчевско-ахматовско-тарковском её понимании), та древняя дурочка-жизнь  новым "образованным людям" обрыдла, новый вид образования вырвал их из естественного потока и им нечто стало мерещиться, некая "креативная стезя". Захотелось сплошь "небанального", новизн во всех сферах. И вот они ее, новизну, тщательно ткут, ввинчиваясь в многочисленные дыры и трещины коммуникаций. Дух времени стал выдвигать на первый план таланты особого рода, сумевшие искренне осмеять и похерить словесное целомудрие, а словесный цинизм объявить признаком божественности. Отравление мира филологией вышло на новую глубину и ширь.

       Приведу весьма впечатляющую цитату из Парщикова: «Если доверять языку, понимаешь, что мир тянется к тебе со всех сторон и хочет разговора, однако за сопротивление этому доверию платишь биографией, то есть не оставляешь следов на земле, "а может быть и выше"...» Куда еще красноречивее. Задача высшего поэта – прожить поэтически насыщенную жизнь, но не оставить следов на земле. Надежда Пушкина – нет, весь я не умру, душа в заветной лире... Задача новой поэзии – остаться посредством оригинально измышленного дискурса. "Душа, сердце, бог" здесь выведены даже не на поля, а за поля.

       Но в подкладке здесь конечно даже не тщеславные мечты (кто всерьез верит в будущее человечества?), а бегство. От чего? Возможно, от скуки, от этой главной нынешней мировой напасти. Эта болезнь и добьет "мир сей". Ради избавления от нее он пойдет на всё. А откуда она, из чего? Никто не задается этим вопросом.

       Многочисленная литературная братва, втайне презирающая Россию (порой вероятно не вполне осознанно, став жертвой гипноза, не буду определять, чьего, и так ясно) или втайне её даже ненавидящая (вот он радикальный внутренний конфликт: ненавидеть страну и писать на её языке! судьба отчасти пережитая Целаном), способная видеть только внешнее, только видимое внешним взглядом и слышимое внешними ушами, похерила бытие, заменив его литературой и словесностью в изощренных одежках интеллектуализации. Эта подмена, это почти высокомерное внедрение комментаторского дискурса в любое и каждое созерцание и прикосновение – и есть новейшая новация, возможно даже новейший вариант первородного греха.

       4

Интеллекту очень трудно ухватить крохотку духа, особенно в пространствах поэзии. В философии это иногда удается и то лишь в той степени, в какой она черпает вдохновение в поэтических интуициях.

       5

Вовлеченность в исследование процессов собственного продуцирования внутри стиховых структур – вне сомнения, не очень-то целомудренная занятие. И одновременно это весьма мощная материализация поэтического сознания, если выражаться напрямую, без экивоков. Но в том-то и соль, что всякая материализация и есть потеря целомудрия. Соответственно, загруженность сознания современных поэтов интеллектуалистикой, т.е. "играми в поэзию", превращает стихи в продукцию из раздела "филология", где комментарий поэта практически сливается с той энергией, что вроде бы должна быть по статусу невинной, но таковой уже никогда не является.

       Кто-то скажет: так сейчас же всё сплошь интеллектуализировано, пронизано анализом и комментированием, даже реклама изголяется в остротах и многоумии. Вот именно. Тем серьезнее и глубинней задача поэзии не поддаваться общему сползанию в вонючую яму под тщеславный оркестр. Кажется, есть такая передача "Умники и умницы", восхваляющая детское всезнайство. Профессора, её ведущие, словно бы не понимают и не помнят, что слово "умник" в русском языке звучало и звучит саркастически. Истинный ум для наших предков заключался в том, чтобы не умничать и не воображать о себе. А поэзия (если она из тишины истины) свидетельствовала о той душе, что есть "лакмусовая бумажка" чистоты посреди разливанного моря умственной грязи и вакханалии воображения.

       6

Здесь есть несомненный мостик к актёрству, ставшему сущностью не только поэзии, но и всего искусства, сущностью политики, всей умственной жизни, да и самой сущностью жизни социум вообще. Поговорить о смысле жизни журналист идет не к философу или мудрецу, а к актеру. Поговорить о воспитании детей идет не к педагогу, а к актеру. И публика чутко внимает и приходит в восторг, не замечая и не заметив, что вкушала подмену: искусную ролевую игру в философа и в педагога. Ибо глубокий философ или  педагог никогда бы не выглядел перед камерой так вальяжно и "убедительно", он бы смущался, терялся и даже ошибался в словах и интонациях, ибо он полон содержания, настоящего и неотрепетированного, а быть "эстетичным", создавать "благоприятный имидж" для него постыдное занятие.  И журналисту, и слушателям пришлось бы потрудиться.

       Но публика уже давно выдрессирована на восприятие всего и вся исключительно в эстетической оболочке, т.е. в актерско-режиссерской упаковке. Ей всё кладут в рот "конфеткой". Ведь и политики давно стали актерами единого интернет-телевизионного театра. И вот уже президентами стран назначают актеров-шутов. Важно, каков его актерский объем, как он смотрится на экране.

       И эта вовлеченность ( с детства) в актерско-режиссерскую всемирную антрепризу столь всеобща и столь тотальна, что человек не в состоянии видеть реальность вне всеземной сценической площадки. Даже тени реальности человек не различает.  Вот почему, когда я говорю (уже издавна), что мы живем при эстетическом фашизме, он фыркает: "что за чушь!" и идет играть свою маленькую роль, отказавшись от которой он мог бы вырасти в монблан духа. А если не в монблан, то просто бы вдруг очнулся, увидев себя деревцем или воробьем. И сказал бы себе: "А чьих же аплодисментов я всё ждал?"  

       7

Кришнамурти однажды был вовлечен в актёрство лидера какого-то теософского движения. Но скоро вышел из этой роли. И с тех пор жил вне ролей, только иногда "комментировал жизнь". Однако из этого вышло два следствия. Первое: его советами никто не воспользовался, ибо это были советы этика-мистика, советовавшего выйти из всех ролей. Но за пределами ролей никто уже жизни не видел и не ощущал. И второе: комментарии-к-жизни, которые он то ли записывал, то ли наговаривал, были собственно самой жизнью, ибо звучали не из роли и не из ролей. Так что он так и оставался в окружении жизни, будучи в её эпицентре. То есть фактически он был невидим и неслышим как всякий истинный мистик, как например русский крестьянин-пахарь какого-нибудь девятнадцатого века.

       8

Когда-то, весьма давно, я написал: "Интеллект есть то, посредством чего словесное описание мира манипулирует нами". Это я комментировал знаменитую тезу Тарковского о том, что "на самом деле интеллектуальной свободы не существует; нигде".

       Мне говорят: - Но ты восхваляешь Симону Вейль, а ведь она была интеллектуалкой...

– Нет, - отвечаю, – она была мистиком. Интеллектуал - это человек, которому интеллект, его искусство, его игра застит свет. Быть умным означает держать ум в узде, быть бдительным к его играм и провокациям.