Знаменитая теза Рильке об искусстве собственной смерти, о его желании умереть собственной, а не заемной и не обобществленной и не пришедшей "как попало" смертью часто толкуется неверно. Речь ведь у него не идет об измышлении некой оригинальной смерти. Смерть для Рильке распылена в жизни. Соответственно, речь идет о жажде прожить собственную жизнь (не потерять высший образ себя), что и будет искусством собственной (а не анонимно-чужой, огосударствленной) смерти. В романе о Мальте он пишет: "Уже при рождении человек находит готовую жизнь и ему остается лишь напялить её на себя". Смерть является не результатом какой-то болезни, а внутренней формой жизни и если жизнь была уникальной, то есть прожита вне кем-то для тебя заготовленной роли, то и смерть в своем финальном акте будет уникально-твоей, а не обезличенно-мертвой.

       Знаете ли вы, что жизнь Рильке была умирание? Длительно внимательнейшее его претерпевание и изумленное его наблюдение. Но таков уж поэт, если он поэт: ему дано быть в этом. Обычный человек отгорожен от смерти стеной, он делает вид, что за стеной ничего нет, и потому он до самого финального акт видит только половину происходящего: и с ним, и с людьми, и с вещами.

       Княгиня фон Таксис однажды, желая помочь Гофмансталю понять, почему при всем его желании сблизиться с Рильке сближения не происходило, сказала: вы – поэт жизни, а Рильке поэт смерти. Но глубинный поэт именно таков, как Рильке. Он постигает целостность, а не часть, он причащается к горчащему трагизму человеческой судьбы, и не только человеческой. Он смотрит полным зрением, он открывается созерцанию, которое не есть любование успокоительными картинками. Вспомним тибетских отшельников (поэтов действия), видящих идущих людей не только в их цветущей плоти, но одновременно и в скелетах. У ангелов Рильке было мужество созерцать одновременно три временных объема всякой вещи.

       Дело ведь не только во внимании к умирающим, больным и к душам умерших, к реалиям минувших жизней и веков. Дело во внимании к смерти, распыленной во всем и вся, подобно невидимому облучению. Дело в этом особом аромате (прощания), пронизывающем всё. (Вот откуда "слышать неслышимое и видеть невидимое"). При таком зрении и слушании и обонянии поэт обнаруживает реальное присутствие "иномирья", вдвинутость миров друг в друга. Его обыденное постижение становится зрелым и проникновенным. Он радуется и плачет по другим поводам, нежели тот, кто спрятался в "эту" половинку.

       Конечно, формула княгини была грубовата, она и сама это понимала, но хотела утешить Гофмансталя. По искренности ей следовало бы сказать: вы поэт жизни-жизни, а Рильке поэт жизнесмерти, но это бы уязвило Гуго.

       Но и финальная часть умирания Рильке была самобытно его собственной: в своем последнем стихотворении он описал это как сгорание изнутри. А "огнем изнутри", как мы помним, Хуан Матус называл избранный им, духовным воином, способ ухода из этого мира: волевым усилием воин сдвигает энергетическую точку сборки столь мощно, что энергосистему организма-яйца замыкает и тело вспыхивает, дух же уходит в неведомое. Кастанеда видел только белый дымок над пропастью, куда только что, разбежавшись, кинулся дон Хуан. Вот и Рильке сгорел изнутри подобно духовному воину.