Материализация всего и вся, гипертрофированно разрастающаяся. Переходящая в жанр перманентной пародии. (Чуть ли уже не все рассуждают о "высоких материях" словно о сковородках, плове и бассейне. Пелевин и иже с ним окармливают эзотерическими сливками модных "граждан мира" "духовными детективами"). Генон и Эвола были и остаются правы. Но ведь и сама словесность есть форма материализации духа. Поэзия рождалась как противодействие материальности словесной динамики, где равновесие всегда было шатким. Сегодня противостояние поэзии и поэтической словесности уже очевидный фатальный факт. Поэзия стремится окликнуть невыразимое. А современная поэтическая словесность тяготеет к обладанию, к обладанию словами, ибо сие есть обладание властью. Она накопительская, она капиталистическая в той же мере, в какой социалистическая поэтическая словесность была пропагандистской.
Новая поэзия исходит из самости, из абсолютной её значимости. Поэтому она отрицает значимость неизреченного. Невыразимого нет, всё выразимо. Самость тщеславно горделива, она не может смиренно склонить голову и признать непознаваемость мира, состоящего из девяти десятых от нас закрытого. Признать этику трансцендентной тайной? Ни коем случае, сущность этики в командах эстетики, а эстетикой командует мы – гениальные словесники. Здесь позиция Бродского плавно и нежно сливается с позицией Ницше, который так же, как страстный дегустатор Венеции, любил рядиться в тогу, вставать на котурны, принимать позы и отдаваться красноречивой риторике.
И вот тут я подхожу к неожиданному эпизоду в моей жизни. Как-то мой постоянный собеседник, с которым я дружу, внезапно выпаливает: "А ведь Бродский гениальный литератор, но не поэт, да-да: он вовсе не поэт!" Это вроде бы простая гипотеза меня поразила. "Слушай, а ведь ты почти гений, ибо ты возможно или даже пожалуй прав! – ответил ему я. – Только не вздумай говорить это где-нибудь публично". И в самом деле, этой гипотезой вся загадка Бродского раскрывается легко и полностью. Ведь и довлеющая часть всей лавины поэзии нового времени, подчас формально невероятно изощренной артистически, пишется не поэтами; там другая формация души. В какой-то момент произошла большая душевная мутация, псевдоморфоза. Ну, скажем, как мог бы поэт влюбиться в имперский Рим и в современную Венецию? Дальше, больше: как мог бы поэт избрать (после России) местом жительства Нью-Йорк? И выступать с лекциями перед старшекурсниками и выпускниками американских вузов, научая их расширять свой словесный запас (читать словари), дабы через это производить впечатление, повелевать и становиться успешными? Ну и много иных историй, абсолютно необъяснимых, если предполагать, что перед нами поэт, а не поэтический словесник. Никогда не забуду, как вспыхнул Бродский, когда ему привели в пример какого-минималиста, намекнув на его, И.Б., чудовищно красноречивую знаковую изобильность: "Но не логичнее ли тогда, чтобы он вообще заткнулся?!" С яростью, ему обычно несвойственной.
Ну а литературная ворожба – это тоже отдельная история. "Как делаются стихи" – это прямо-таки символично в качестве фундамента "изобретения" стиховых форм. Недаром этот маяк стоит так крепко. Тут что-то с мутацией, которая глубинно тронула весь двадцатый век. Тут дело не в словесном качестве стихов. Нам предлагают везде и всюду "качество товара" и "качество услуг" как единую систему мер. ("Высокое качестве" в качестве моды на полгода-год). Но подмена может быть виртуозной именно по этой линии. Вплоть до того, что отдельные немногие стихи могут быть "в жанре" поэзии, а вся совокупная "продукция" – в жанре услуги высочайшего уровня и класса.
Разумеется, ничего негативного, а тем более "порочащего" Бродского или кого-то еще в этой гипотезе моего приятеля нет. Это всего лишь намерение наблюдать за тем, что есть, а не идти слепо в фарватере клише гуманитарных пропагандистов. Здесь различие склонностей и модусов внимания, примерно такое же, как у любителей архитектурной старин ы и фанатиков непрерывно свершающегося модерна. Поэзия далеко не всем по вкусу и по мировоззрению, если хотите даже по "кармической зрелости" (для тех, кто все еще верит в эту далеко уже не модную вещь). Весьма многим нравилась и нравится поэтическая словесность с её объемнейшими кладовыми и алхимическими лабораториями. Это два разных мира и одновременно две половины единого круга.
Согласен полностью, но Вы не делаете скидку на слабость среднего человека, даже имеющего верные намерения, но в в силу кармической незрелости (в отличие от Раманы), зависящего от архетипического воображения и нуждающего в маячках на пути осознания бессмертного "не-я" (или "Я") в виде кантат и органных прелюдов Баха, месс Моцарта, симфоний Брукнера, индийских раг, в конце концов... Не все способны на путь via negativa - можно надорваться. Куда нам до Гурджиева... Via positiva скорее приведёт на правильный путь к Себе. Возможно, я ошибаюсь, но это мой путь.
Ну что вы, все пути хороши, если они исходят из глубинной искренности. Лицемерно подражать Гурджиеву или Рамане? Это нелепо и весьма-весьма вредно. Лучший путь - самый простой и самый естественный, т.е. незаметный извне. Не думаю, чтобы Рамана был более значительным духовно существом, чем коновозчик Галимша, с которым я пил чай в моем детстве.
А разве осознание бытийной красоты не может помочь концентрации напряжения и полноты этого внимания? Ведь внимание не бывает абстрактным: оно всегда или на Боге, или на Сатане...
Конечно, акты осознавания чрезвычайно важны, кто будет спорить. Выход из сомнамбулизма. Осознавание присутствия, себя (бессмертного не-я) в себе. Это было главным в педагогической практике Гурджиева, равно и Рамана Махарши. Собственно, в этих актах мы только и можем совершать маленькие прорывы, пробуждаться, то есть короткими взрывами превосходить конкретный смертный хронотоп. (Превосходить за счет пронзительного ощущения бессмертности этого тленного хрупкого хронотопа: парадокс). Сл-но, осознавание бытийства как такового (таковость) грандиознее, чем осознавание т.н. красоты. Хотя последнее вроде бы ярче, веселее.
Но ведь это гипотеза частного лица,а не статья в газете "Правда". И гипотеза по сути скорее обще-корневая. Есть ли дух сам по себе в словесной одаренности? Вот вопрос. Артистическое чувствование словесной материи разве непременно исходит из духа, а тем более производит его? Совсем не уверен. Да, Бродский – велик в своей сфере, в сфере материально-словесной моторики (готов даже назвать этот его напор артистической магией; вспомним рок-музыку). Но разве он велик в сфере духа? Он скорее заблудившийся еврейский мальчик – в стране духа. Такова гипотеза. И в ней он как символ, поскольку словно из ниоткуда явились сотни и тысячи словесных гениев, с исключительно раскованными жестами и нюансировками, с танцем фонем и вокабул, да-да почти гениев, наслажденчески демонстрирующих своё виртуозное владение контекстами и свой универсалистский словарь, а в придачу и ораторскую прыть. Наша гипотеза: из энергий самодемонстрации и самоутверждения вырастает поэтическая словесность, а не поэзия, сущность которой "трансляция голоса духа", его "иномирности". Это если говорить в традициях старого пафоса. Поэт не самоутверждается и не демонстрирует свою гениальность, не ищет новизны приёмов, не созидает поэтик. Поэт – сомнамбула, а не социальный танцор. Такова гипотеза. Вы можете сказать, что Бродский, как и тысячи мальчиков, спасались своим поэтическим словом. А я разве спорю. В каком-то измерении спасались и спасаются. Но ведь и всяким упорным, нелёгким ремеслом люди спасаются. И простым скорбным трудом. Но дело-то в том, что слово – оборотень. В этом гипотеза. Слово двулико как сама почти бесконечная человеческая артистичность. А иначе мы все давно бы стали друг для друга ангелами. А между тем нас нечто (некто?) влечет танцевать на сцене. (Отнюдь не в узком смысле этого слова). Не странно ли это, если предположить, что мы одухотворены? Разве наши обычные встречи, пути и разговоры – не великая сцена? О да, конечно, Бродский расширяет наш горизонт, горизонт наших ностальгически-эстетических притязаний, он призывает нас к элану европейско-американской победительности. Но дело не в том, что лично мне эти притязания чужды. А в том, что они пахнут тленом. А еще я хочу сказать, что подавляющему большинству моих замечательных современников, улыбчиво-живых, образованных людей, поэзия как раз и не нужна, а нужна поэтическая словесность. Подобно тому как бесконечному числу людей любовь была бы бременем неподъемным и потому их так влечет эротическая чувственность во всей её широте и свободе, а порой и в артистичности.
Уважаемый Бальдер! Извините, что иногда пишу мои комментарии не совсем в тему Вашего поста - надеюсь, Вы простите меня за это! Хотя разговор, который мы с Вами ведём уже пару лет - об одном и том же в разных ипостасях. Антиномия этика - эстетика, которую Вы исследуете уже давно в Ваших книгах, не затрагивается большинством философов или культурологов. Фраза о "красоте, спасающей мир", неизвестно в какой ситуации брошенной Достоевским, берётся за аксиому практически всеми людьми, болеющими за всё ценное и всё настоящее. Но ведь была и фраза Рериха о том, что мир спасёт не красота, а ОСОЗНАНИЕ красоты. И вряд ли он имел в виду красоту товарную. Возможно, именно это меняет всю перспективу и выводит из порочного круга.
Мне кажется, дело уже не в красоте. Всё эти антиномии уже никого не интересуют. Все уже понимают, что красота - этом миф, словесная пыль-взвесь. Все поняли, что в современном мире люди сориентированы на моду. И далее, параллельно с этим, на влечение, в основе которого либидо. Вот и вся практическая философия. Любое здоровое самонаблюдение говорит о том, что божьим миром (подчеркиваю - Божьим) правит любовь, а не красота. А любовь это сила внимания; высшее её напряжение - полнота внимания. Феномен любви исчерпывающе исследовал Кришнамурти. Самоутверждение в любых формах и любовь несовместимы. Любить ведь можно и то, что считается большинством уродливым, больным, "дурным".
