Понятно, что Гоголь не знал России, да собственно дар его был не таков, чтобы стремиться что-либо узнать в реалистическом ключе. Это всё равно как пенять Кафке на незнание "реальной" жизни. Как раз он суть-то её и постиг, не выходя с двух-трех улиц.

Но я о другом. Об ошибке Гоголя. Он попытался, не выезжая из католического Рима, в который успел влюбиться, активно дружа с Ивановым, тоже помешавшемся на католичестве и через его мертвенную призму пытаясь понять и изобразить Христа, и уходя всё более и более в "строительство" этого образа, не понимая сути роста, – так вот, в этой атмосфере, России и православному духу просто противопоказанной, Гоголь пишет "Мертвые души" как бы с реалистической точки зрения. И приходит во всё большее и большее стилистическое возбуждение, с помощью языковых трюков и языковой игры превращая русских людей, поместное дворянство в монстров. Высокомерие Запада по отношению к России, я полагаю, действовало здесь в качестве иррационального эгрегора.

       Но что же произошло, если посмотреть в текст? Социальные маски – да, это Гоголь увидел. Всё человечество – в социальных масках. Но кто их кроит? Разве социальная маска принадлежит не телу, не плоти? Разве сам Гёте не предстал бы Чичикову в социальной маске высокомерного тайного советника? (И "живой" Чичиков  назвал бы Гёте мертвой душой). Чичиков, сам в корневом смысле "мертвая душа", мертвее не бывает, являлся в маске, почему и кто открылся бы ему в душевной своей обнаженности? С какой стати? Получай фашист гранату! С чем пришел, то и получишь. Чтобы найти человека вне маски, надо снять с себя социальную маску (равно и асоциальную). Чтобы встретить живую душу, надо явить свою душу. Да, это рискованный путь, но единственно возможный с точки зрения встречи. Будучи забронированным, ты получишь броню. Мертвейшая душа Чичикова никогда не увидит ни Русь, ни русского человека. Человек без божества в душе не увидит ни богов, ни их помощников. Орки видят только όрков. Американцы видят повсюду только материальный субстрат и грубую силу.

       Гоголь, писавший поэму в Риме, взял ошибочный сюжет, ибо посадил в коляску евроамериканца, а следовало бы посадить какого-нибудь начинающего и никому не известного Серафима Саровского. Пусть бы он посмотрел на Русь; и тотчас бы, словно из-под земли, явились бы читателю совершенно иные люди. Которых увидел, например, Лесков, несравненно лучше знавший отчизну, Лесков, много невинно страдавший, действительно даже не изъездивший, а исходивший Русь. Что было не доступно Гоголю, головному человеку, чародею языка, великому соблазнителю. Нельзя верить головным писателям, чародеям языка. Такому, например, как Андрей Белый, погубившему Блока и его Прекрасную Даму, влезшему в сакральный союз: нигде сущность человека не являет себя полнее, чем в эросе. Не случайно этот человек любил часами стоять перед зеркалом в изящных танцевальных позах, а в своих романах занимался почти единственно тем, что демонстрировал своё искусство языкового танцора и жонглёра: "посмотрите, как я щелкаю и свищу, таких сальто мортале еще не выделывал никто!"

       Вот в этом и заключается творчество: каким оком и каким сердцем ты смотришь, какую оптику ты предлагаешь читателю. Писателю дано изобразить одно-единственное: своё собственное сознание. Изображая якобы реальных монстров, ты на самом деле изображаешь монстров своей души. Гоголь отчасти понимал эту свою ложь, пытаясь оправдаться в "лирических отступлениях", звучавших наивно и фальшиво. В христианство он ринулся, спасаясь от ужаса, заполонившего его.