Homo estetikus

     (Глава из книги Н.Болдырева "Письма к Орфею". Русский Гулливер, Москва, 2014 г.)

            1

            Из феномена Цветаевой, собственно, вполне естественно вырастает лингвистический коллапс Иосифа Бродского, для которого Марина Ивановна — высшее выражение его собственного взгляда на сущность поэта. «Стихотворение — это лингвистическое событие». Следовательно, интересное лишь лингвистам. И отчасти, быть может, филологам. То есть нечто сущностно не связанное ни с реалиями души человека, ни тем более с его потрохами. Душа и потроха (Weltinnenraum у Рильке) — это лишь сырой, достаточно безразличный материал для формовки неких структур внутри поэтико-лингвистических проблем. Стихи — специализированная сфера наблюдений за поведением лексем, синтагм, фонем в ситуации определенного типа игр. Ибо язык избирает поэта для своей эстетической самореализации. Язык осуществляет “лингвистические события” посредством поэта. Соответственно, вопросы об истоках зла или о Первопричине, равно и о целостном жизненном процессе просто выпадают, как не имеющие ни к поэтам, ни к стихам касательства. Эта поразительная обмирщенность лингвистики у Бродского весьма характерна для секулярного сознания, считывающего лишь поверхностно-эстетический флёр жизни, где играет лишь плоть с ее сомой, чувствами и рацио, но дух не колеблен, не тронут. Ни буква, ни слог, ни слово не несут здесь сверхмирных, потаенно-сокровенных энергий и смыслов. Алфавит здесь не становится входом в иномирье нас самих, ибо не атакован всей бездонной психосоматикой вселенной.

      Но если только лингвистика, толкуемая как эстетический жанр, тогда зачем возвещать некую общественно-важную роль поэта и поэзии? Зачем такие философические фиоритуры в Нобелевской речи: «Всякая новая эстетическая (читай: лингвистическая. — Н.Б.) реальность уточняет для человека его реальность этическую. Ибо эстетика — мать этики; понятия “хорошо” и “плохо” — понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории “добра” и “зла”…» Тут не знаешь, смеяться или плакать, настолько это наивно-утопично. (Ау, Шиллер и Белинский!) Опровержению этого тезиса о материнстве красоты я посвятил полсотни страниц в книге «Лес Фонтенбло», однако, написав их, понял, что на самом деле это бессмысленное и пустое занятие. Ибо как опровергнуть дух времени? Ведь Бродский всего лишь решился суммировать те убеждения, которыми живет так называемая культурная элита, неотличимая сегодня по своим сущностным интенциям от масс-медиа. И если массы, не знающие, чем себя занять, занялись эстетическими играми (в том числе лигвистическими), то, конечно, лучше всего им польстить, сообщив, что они занимаются самым важным в бытии делом. «Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его вкус, тем четче его нравственный выбор…» Да у кого же сегодня не богат эстетический опыт, ежели сотни миллионов особей только и делают с детства, что тренируются в эстетическом делании и в эстетическом потреблении. Понятное дело, какой нравственный выбор ими делается: пройдемся по улицам, посмотрим на экран телевизии, заглянем в уголовные хроники, почитаем объявления в газетах, послушаем о чем пишется и поется. Сметание с пути всех пунктов библейского декалога. Массы homov, воспитанных исключительно на эстетике, с веселым смехом буквально топчут этику, выказывая ей презрение беспримерное. (Да и не то же ли самое творили-вытворяли, скажем, деятели европейского Возрождения — всего лишь один исторический пример среди множества).

       Но ведь много чего произошло в Европе после Возрождения, много такого, что в буквальном смысле опровергает всё то детское упование на коллекционирование шедевров, которое ослепляло людей иных предыдущих, более структурно упорядоченных веков. Это с одной стороны. А с другой, каким образом можно было столь легко соскользнуть с позиции хотя бы здравого смысла и оказаться в одной компании с теми, для кого искусство — всего лишь развлечение (если, конечно, не средство зарабатывания денег)? Как можно было всерьёз изрекать вслух на весь мир такие, например, перлы прекраснодушия: «По-моему, чтобы сделать общество действительно жизнеспособным, надо предложить ему эстетику, ибо эстетика противостоит подделке. В моем понимании, эстетика — мать этики», — из интервью поляку Г. Мущау, 1990 год.

   Да кому же не ясно, что именно эстетика — идеальное и неисчерпаемое поле для подделок. (Что стало, например, сегодня немалой проблемой для всей европейской живописи и ее экспертного сообщества). Всё и вся в искусстве и в так называемой художественной жизни держится на иллюзиях (вспомним на минуту кинематограф), на непрерывно сменяемых и опровергающих друг друга условностях, на бесконечно дробных атомах субъективных пристрастий, влечений и отталкиваний, вполне равнодушных к этике или истине. «О вкусах не спорят». Настолько здесь всякий каприз является самозаконным, даже если он переступает все извечные табу. Но и более того: в современной поэзии (во всех ее жанровых спектрах) замечательно имитируется любая экзистенциальная вибрация, никоим образом не прожитая виртуозом-версификатором. Подделку от оригинала способен порой отличить лишь человек с гениальным обонянием.     В качестве ярого индивидуалиста, претендующего на художественный аристократизм, Бродский этику представляет этаким профанным царством всеобщих стертых мнений о добре и зле, миром клишированных и ширпотребных банальностей. К тому же она ему и субъективно чужда, ибо просто-напросто не очень-то ощутима. «Эстетика — нечто осязаемое, она в некотором смысле реальнее, ближе, чем предмет вашей веры» (В той же беседе). Ну еще бы! Пирог на сковороде, конечно же, ощутимее молитвы. Однако ощутимее он лишь для того, кому пирог насущнее и дороже молитвы.

скачать полную версию