Николай Болдырев
Два слова о культуре страдания и о соблазне тотальной художественности
Недавно я получил письмо от своего читателя. «... Меня заинтересовал один момент в вашей книге "В Изборске ночь". Позволю себе процитировать: «Погрузившись в Гераклита, ещё близко стоявшего к харизматичности двапара-юги, Хайдеггер отмечал, что "тёмный" мыслитель "догадывался о загадочной близости бытия, которое присутствует и в то же время отсутствует". Этот древний способ чувствования интуитивного неприкосновенного прикосновения остался как реликт в чань (в дзэне он уже извратился)».
Меня заинтриговала последняя фраза, поскольку я давно пытаюсь "изучать" дзэн. Я заметил, что вы предпочитаете "чань" термину "дзэн". Не могли бы вы объяснить, когда по вашему мнению учение дзэн было извращено и каким образом? Случилось ли это в момент перехода этой философии из Китая в Японию или это произошло позже? А ведь есть ещё корейский дзэн, называемый по-корейски "сон". По какой причине китайский чань смог удержать дух, но дзэн не смог и в чём на данный момент различие между чань и дзэн? Я ничего не смог найти по этой теме. Буду весьма благодарен, если вы проясните это для меня. А. Л.»
1
Выражаясь кратко, дзэном сегодня называют всё что ни попади, от простого, извините, блевотного рефлекса, символизирующего "полную раскрепощенность" и умение жить в "здесь-и-сейчас" до наполненного мусором интернет-сайта под этим названием. Когда-то, в эпоху двенадцатого, тринадцатого веков, дзэн был редким цветком, пересаженным японцами из Китая, с почвы чань. Постепенно он из века в век, одно время параллельно культуре бусидо, во многом чаньской, обретал демонстративно-эстетские, а затем рекламно-пропагандистские и в конце концов кичевые черты. Чайные домики, японские садики, любование весенней сакурой, поклонение Фудзи, театр Но, бизнес гейш, искусство каллиграфии, живопись Хокусая и Хиросиге и т.д. имеют одну странно не чаньскую черту – нарочито бьющую в глаза эстетическую доминанту. Именно поэтому, я полагаю, дзэн приобрел такую популярность в мире. Многие и по сей день убеждены, что дзэн – это сугубо художественное стилевое явление, что он для того и возник, чтобы учить людей "утонченно-художественному" восприятию обычного. Посредством такой трактовки дзэн изящно отрекся от чань, от его беспощадного онтологического лезвия. Не любованием опадающими лепестками дикой вишни занят адепт чань, а созерцанием космоса (извините!) своей внутренней природы. Чань прыгает в за-предельное, вот почему он так просто и с благодарностью принимает всякую самую простую и грубую данность повседневности. Но нельзя забывать, что чань – это форма (мирского) монашества, это пространство добровольной страстной отрешенности, огромной бдительности по отношению к ловушкам социализации, которые ныне идут таким непрерывным и чудовищным по плотности потоком, что только истинный боец в состоянии оставаться собой. Чанец ко всему без исключения (в архаическо-даоцентричном мире: в мире своего приватно-внутреннего мирового пространства) относится как к священнодействию, но никогда не говорит об этом (и даже не мыслит). В этой безвыборности благодарения и приятия, в этом инстинкте отвращения ко всякому избытку, ко всякой претензии на утонченность и изощренность он инстинктивно этичен и экологичен. Он не занимается чувственно-эстетическими дефинициями: это, мол, красиво, это уродливо. Он занят единственным: прорывом в просветление, которое вырывает субъекта из субъектной конфликтности и открывает ему саму Тайну. Вот почему подлинный дзэн-чань не есть и не может быть формой художественности, то есть игровой иллюзией. Произведение искусства может быть связано с энергиями чань-дзэн, может быть питаемо ими, но не посредством приемов, а из коренных истоков мироощущения художника.
2
Конечно, есть и корейский дзэн, есть даже еврейский. У каждого естественно-органичного этноса был и, возможно, еще есть свой чань, соразмерный национальной физиономии. Он вовсе не обязательно должен быть отрефлексирован. Ведь когда-то, я верю, все племена и народы жили в атмосфере чань, дышали этим воздухом. Со временем какие-то утратили этот основополагающий инстинкт реальности, какие-то сохранили что-то, иногда много, иногда реликты. Сегодня человечество в основном (или почти совсем) утратило эту живую интуицию; остались "адепты", горстка. Ведь речь идет о целостной органике. И такие абсолютно искусственные образования как, скажем, американские штаты являют нам категорически анти-чаньскую парадигму сознания, где агрессивное чванство и любовь ко всему искусственному доведены до состояния ментального маразма кича. И не случайно проповедь дзэна у Джека Керуака, которому стали подражать, вероятно, десятки или даже сотни тысяч "битников", это готовая пародия на чань, да и на дзэн. В Европе, регионе тоже принципиально античаньском (даже и антидзэнском) дух чань исповедовали отдельные, разбросанные в веках мистики от Экхарта до Новалиса. Конечно, и в Америке эта искорка пару раз вспыхивала ненадолго.
Говоря по сути, сегодня в мире механическое мышление господствует именно потому, что органический дух чань/дзэн уничтожен и даже вытравлен. А под видом органики навязали и навязывают безсчётие суррогатов машинного образца. Подделки столь эстетически ослепительны, что публика "тащится".
3
Теперь позвольте сказать чутόк о русской форме. Русский чань-дзэн, и пусть это не покажется вам невероятным или даже националистичным, явление почвенно-широкое, я бы даже сказал общинное. Начну издалека. Надо ведь еще понимать, кто и зачем шел порабощать русских. Сытые, перекормленные французы (и иже с ними двадцать иных племен), никогда не знавшие, что такое непрерывность страдания ("смеховая культура Рабле" – это уж точно!) и сытые, перекормленные немцы (и иже с ними десятки таких же сытеньких гедонистов) шли против столетиями живших в аскетических ритмах людей, редко знавших, что такое сытость и не веривших, что может быть состояние столь подлое, как постоянная перекормленность. Шли против людей, чья жизнь осуществлялась через преодоление страданий, в ритме этих преодолений, часто на пределе возможного.
Кто-то когда-нибудь рассматривал эту сторону европейской "утонченности"? Разве в кулачном бою выпустят сытого, откормленного борова против измученного недоеданием бойца? О какой вообще культуре европейцев мы в этом случае говорим? О культуре материального низа, о раблезианстве как идеале? Культура Европы – культура от сытости. Сверхсытая, пресыщенная красота в громадных количествах, подобно тому как цветами в южной Европе завалено всё и ценность одного, с трудом пробившегося цветка уже неведома. О каком дзэне или тем более чань можно говорить в этом совращенном бьющей на эффект эстетикой регионе. Чань вырос на культуре отсутствия, некасания, ненатиска, вневластвования, недоедания, недообщения и т.д., и т.п. Это культура естественного отказа от сытости и пресыщенности, поэтому она нам естественно близка. А умственный чань – чистая ахинея. Подобная выдумкам и симуляциям упомянутого Джека Керуака. В одном из лучших своих романов, в "Биг-Суре", он изобразил себя в образе непрерывно жрущего, комфортабельно пьянствующего, блудящего и одновременно высокопарно рассуждающего (о высших материях чань-буддизма) нарцисса. Читатели Керуака в Америке и Европе воспринимали всю эту лабуду отнюдь не иронически, но в акте патетического хора. Таков в целом и в эскизе, на моё восприятие, психосоматический фундамент западного человека.
Культура страдания – вот стержень Руси; это совсем иное измерение, ибо оно и естественно (ибо выросло в реальном суровом топосе), и экзистенциально глубинно. Все эти бахтинские восторги абсолютно чужды русскому сознанию. Культура радости? Да. Ибо она синхронна и сопутственна культуре страдания. Сытый человек радуется? Едва ли это можно так назвать. Радость – духовное чувство. Даже у наших юродивых страдательность не нарочита. Не имеющий опыта страдательности не знает истока радости. Веселье, гогот, вакханалия, звериный хохоток распутства, балы, карнавалы – это не радость, а петарды и шумовые завесы. Радость – это цветок, с трудом пробившийся к свету.
Принята упрекать нас в незнании америко-европы или в плохом ее знании. Но я полагаю, что такие заявления абсурдны. Знание друг о друге двух сторон процесс соотносительный, паритетный. Много ли знает европеец и тем более американец о России, о ее истории и культуре, о сущности нашей "буферной" миссии? В сравнении с этим почти полным зеро наше знание Запада поразительно объемно и даже страстно-заинтересовано. Наша интеллигенция, лишившись почвенно-чаньского мировоззрения, болтаясь как хобот на ветру в волнах "просвещенчества", не нашла ничего лучшего, чем быть ослепленной комфортом западного быта и красотой сытости. И так вот глупела от века к веку.
А что касается любви, то разве она возможна в мире сытости? Женатые французы еще в середине прошлого века считали слово "любовница" смешным анахронизмом: было уже общепринято спать с женщинами каждый раз, когда подвернется случай. Пресыщенность проникла во все поры потребительского общества, перекрывшего почти все каналы страдательности. Вот, кстати, почему в современном искусстве ничего кроме "наслаждения мастерства исполнения" не осталось. (Если не считать редких демонстративно "шокирующих" концептуальных флуктуаций). Мастерство игры – вот опорный пункт современного художника, который он защищает с яростью, ибо кроме игровых форм у него за душой ничего нет: сплошная сытость изо дня в день. Он жрет, хотя информация лезет у него даже уже из ушей.
При этом не надо полагать, что русский человек начитался Евангелия и стал подражать страдательной парадигме Пути, возвещенного Христом. Западный человек выстроил христианство под стать своему раблезианско-атеистическому архетипу, путь голодного, бичуемого, всеми оплевываемого Христа его ничуть не привлекал. Путь Христа на Западе мог привлекать лишь немногих фанатиков идеи. Западный человек делал вид, что идет за Христом. Чаньско-дзэнский человек категорически не умеет и не желает "делать вид". Русский человек естественным образом нес в себе средне-восточный архетип, по сути весьма близкий исконному измерению Христа, но ни в коем случае не утрированный, то есть не пропущенный сквозь проекции дальневосточного интеллекта.
Западный человек терся в социальных трениях тысячелетия, став очень красивым окатышем, со всех сторон округлым. Русский человек жил по лесам, степям, хуторам, деревням и маленьким городкам. Он жил одиноко и разрозненно и потому не приобрел привычки быть лживым при соприкосновениях с соседями, а тем более с ближним. Вежливость во что бы то ни стало или прямота. Две крайности. Какую избрать? Но они уже избраны, и совместить два эти пути, вероятно, невозможно. Русский человек избрал чаньский путь – прямоту. Известно, в какие дебри глобальной лжи и лживости завел человечество просвещенческий путь игры в любезность.
4
Когда я советую молодым поэтам держаться того словаря, который они знают реально-тактильно, а не виртуально-вычитанно или измышлённо, то, конечно, это вызов, за которым стоит энергия посыла, и интуиции, и мысли. Дело тут в чувстве меры, в том субъективном дозволении себе фантазий, за которые ты отвечаешь, понимая их именно как слабость, а не как силу. Молчание имеет смысл, когда ты чувствуешь, откуда оно растет.
Распущенность современного нарратива смешна. Вот Дэвид Митчелл издает роман о жизни японцев в 18 веке. ("Тысяча осеней Якоба де Зута"). Восхваления критиков в его адрес: "... ему под силу не только виртуозная литературная пиротехника..." И далее: "Сравнения Митчелла с Толстым неизбежны – и совершенно уместны". И что в головах этих людей? Толстой писал о вещах, которые он с детства наблюдал вблизи, держал в руках, обонял. (В фантастически богатой лексике главы об охоте в Отрадном ни одно словечко не вычитано в словарях). Творчество Митчелла – сплошной поток игры воображения. Игра в пиротехнику. В итоге? "Идеальный мастер-класс искусства словесной магии". При чем тут Толстой, равно как Чехов, которого Д.М. называет "своим святым покровителем" и "читает каждый год"? На худой конец читал бы Гоголя и Белого.
Конечно, я попытался читать шедевр Д.М. (раз уж мне его подсунули), но это оказалось свыше моих сил. Я с детства не люблю фейерверков. И современный фейеркообразный поэт и романист – за гранью моих восприятий. Любить фейерверки – занятия господ и дам определенного сорта. И что мне до того, что их миллионы. Сам с удивлением угадываю причину моего категорического несовпадения со вкусами моих просвещенных современников. Ведь ныне, что не роман, то фантазия за горизонт.
И каковы созидания современного человека? Продолжения его жадности и сытости, точнее пресыщенности: того, что Ницше крайне патетично и весьма романтизированно назвал "волей-к-власти". Искусство становится гимном сытому человеку, его уверенности в праве на отрыжку.
Здесь естественно сказать пару слов о "круговой поруке". Современные стихи (в доминантном направлении) являют совершенно свободные вибрации языковых виртуальных гримас. При каком же условии это становится естественным и общепринятым? Когда "всё дозволено". То есть когда нет ни единой онтологической, то есть космичной основы-оси. Именно в это всё в конечном счете и упирается. Абсолютная раскованность и как следствие – изощренность императива художественных элит непременно откликается абсолютной раскованностью и изощренностью действий элит экономических и политических. Примитивно? Но история движется всё грубее и всё примитивнее, отбрасывая даже зоологическую этику, отдаваясь технологической логике, а отнюдь не интуиции. Принцип "абсолютной раскованности" и изощренности давно уже действует в социально-психологической мимикрии, в научных "прорывных" технологиях, в жестикуляциях и тотальной "фантазийности" политиков и т.д., и т.д. Разрушаются, если уже не разрушены, все табу и на поверхность является галлюциногенный, наркотизированно-гротескный мир неопределенных мутаций и скрещиваний; монструозность начинает выступать доминирующим принципом "поэтичности". Ибо, как сказал мне недавно один поэт, "всё понятное рассудку приелось", стало казаться банальным, подстегиваемое гонкой эготщеславий.
Слава художественности? Но она – та майя-обманка, тот фантик, в который заворачивают всё, и чем более она выводится на передний план, чем восторженнее подается в качестве мистического толка сверхценности, тем очевиднее, что в неё пытаются завернуть пучок не скажу чего или некий микробный чип, и вот завороженный фантиком человек, словно сомнамбула, скуривает и начинку, славя состояние сомнамбулизма. Кто спорит, начинка может быть и священной амброзией, но в этом случае фантик непременно будет прост и совсем не ярок; вне всякой магии. Магия – в начинке, которая потребует работы сознания, труда, и пота, и самодисциплины.
5
За два тысячелетия западное человечество не научилось отличать душевную красоту от душевного уродства: во всех без исключения жанрах искусства и культуры. Не научилось или не захотело научиться? Скорее второе. Полная свобода художества была поставлена на абсолютный первый план. Почему? Я думаю, чувство душевной и духовной красоты было отбито еще много раньше, утрачено на каком-то перевале. Современный человек, даже специалист-эстетик едва ли поймет, о чем я толкую, он будет пенять мне на мечтательную попытку загрязнить абсолют художественной игры идеологией. Для него стыдливость, потаённость и духовный опыт – не млеко красоты, а идеология. А пропаганда разврата – чистая художественность, ибо эта пропаганда ведется и проводится методами "сладкого упоения" и разинутого рта. Снова пресыщенность и инстинктивная аскетика как два полюса.
Позитив столь дикого интереса к Ницше у "простых людей" я вижу в том, что переоценка всех ценностей в наше время абсолютно насущна, фактически неизбежна. Но суть в том, что и сама "переоценка ценностей", проделанная Ницше, должна нами включаться в общий контекст ценностей, приведших к катастрофе, к тотальному оскотиниванию под замысловатыми комментариями якобы изощренного перехода к "новому" восхитительному миру.
Переоценка должна быть проведена не с позиций прыгающего по Гималаям сверхчеловека, злобно мечтающего о сверхславе. Переоценка накануне эпитафии. Сама эпитафия homo sapiens`у должна стать этой переоценкой. Ложась в гроб, sapiens должен сказать о себе правду прежде чем крышка захлопнется.
Переоценка должна коснуться сущности художественности, сущности художника и артиста, сущности эго, сущности всех центральных и центровых целеполаганий. И далее: либо прыжок вперед, либо возврат к изначальному семени, к исходной интуиции пустотности. Ибо художественность может быть вовсе не изощренностью эстетических вибраций (гимном эгопресыщенности), не хвастовством сладкоречия, но, например, одной из форм сокрытия тайны сердца. Ибо, согласимся, – речь Бога трансцендентальна.
27 июля – 6 сентября 2021
|