Николай Болдырев

РУЧНЫЕ ПТИЦЫ АЛЕКСАНДРА ДАНИЛОВА

1

Большая часть существа этого человека погружена в молчание. Молчание это — тихое, естественное, сиятельное, излучаемое с ненапряженностью утренних сумерек. Однако это молчание — очень активно и сообщительно. Данилов много и внимательно вслушивается, изредка взрываясь стремлением к диалогу, и этот диалог почти непременно устремлен к искусству как сфере таинственных мировых линий, пронзающих нас по непонятным траекториям. Один из самых ярких его живописных циклов называется «Наблюдение небесных явлений» и вызывает ощущения даже не столько аркаимско-зороастрийские, сколько связанные с архетипами внутри нашего вечного внутреннего молчания. Знаковая символика, которой переполнены его живописные и графические листы (многое взято из древности, еще больше изобретено), вступает не столько в смысловую, сколько в музыкальную связь с архетипами наших невысказываемых настроений. Настроений, хранимых на дне пра-памяти, неизвестно для чего. Но когда челябинец Александр Данилов, одетый всегда по-европейски стильно и едва ли не безукоризненно, сиятельно молчит, то окружающим кажется, что он, само его тело прекрасно знают, для чего хранимы в неприкосновенности эти символические архетипы, для чего хранимы эти «осевые линии» внесловесных душевных пространств. Его искусство в этом смысле почти бесчеловечно. Ясно, что художник Данилов живет в эпоху постгуманизма, и амбиции жадной до плоти мира человеческой самости его мало волнуют. Его волнуют линии, знаки, странные траектории теневого мира; его волнуют знаки вещей, он словно бы ловит знаковые отпечатки той поступи, которой движутся вещи. Зачастую в его графические, в том числе и в книжные, листы входят вибрации растительного и животного мира — в том же темпе «теневого» танца, что и человеческие лики и силуэты. Человек в его эстетике так же контурен, пунктирен, неосязателен, неосязаем, как и все в мире: человеческий тихий хаос столь же знаково хрупок и стильно метричен миру, его непонятной, но, безусловно, священной архитектонике. И здесь Данилов словно бы нечаянно прикасается к магическим диоптриям людей, подобных Новалису.

То-то и привлекает меня всегда в Данилове (а знаю я его уже около десяти лет), что, будучи человеком совершенно нехаотическим, а безупречно внутренне и внешне упорядоченным (и вызывающим у многих даже впечатление, иногда раздражительное, какого-то немца в собственном отечестве), он в то же время избегает пустого, «просчитанного» формализма. Двигаясь как бы в фарватере модернизма (или неомодернизма), отвергая рутинность школ «реалистических», верящих в сугубую реальность чувственного мира, мира функциональных форм, он не впадает в схоластику манипулирования числовыми соотношениями. Он словно бы пытается передать облик того мира, который останется, когда мир привычных нам чувственных форм, а также предметов нашего пользования исчезнет — бог весть по какой причине. Когда весь этот чрезмерно чувственный иллюзион исчезнет, останутся более чистые сущности тех же самых вещей, останутся и те предметы, что обладают внутри себя (как и люди) этой более тонкой сущностью. Эта менее исчезновенная сторона реальности и волнует графика Данилова. Оттого-то ритм его живописных полотен, его графических листов, его иллюстраций, его заставок, его суперобложек столь внутренне обеспечен тихой гармонией, я бы сказал — отсутствием нервозности. Хотя на внешнем уровне все это постигается, конечно же, гораздо проще: «графика Данилова обладает чувством меры, такта, своеобразной модернистской грациозностью, не переходящей, впрочем, в манерность». Так обычно говорят искусствоведы, не задаваясь, возможно, вопросом: а что за этим стоит?

2

Он ощущает книгу как лирическое существо. Именно потому-то он, можно сказать, и сам не заметил, как несколько лет назад его руки стали создавать собственные книги, где всё — до последней буквы и штриха — было единолично-авторским. С тех пор он создал более трех десятков авторских книг (личное издательство «Диван»), где все без исключения элементы смысла и материи входят в единую стилистическую систему. Эти небольшие по объему книжки, синтез книжной графики и переплетного искусства, держишь в руках с тем же чувством, с каким ребенок прикасается к экзотической заморской игрушке, внезапно принесенной в дом. Кожа, ткань, позолота, китайская бумага с собственными водяными знаками, ручные шрифты, неожиданные дизайнерские и смыслообразующие решения — все это словно бы соединяет роскошную эстетику книжно-оформительского модерна начала века с хрупко-интеллектуалистичной атмосферой неомодерна конца тысячелетия. Есть нечто предапокалипсисное в этом странном сочетании эстетической материальной изобильности с почти аскетической, внутренне-отрешенной стилистической манерой. В этом движении к авторской книге не было ничего надуманного: сам подход Данилова к книжной графике как искусству упорядочения смысла посредством ритма вел его к книге как целостному лирическому состоянию. В этом легко убедиться, если посмотреть книги, им оформленные и вышедшие в последние семь лет в Москве и в Челябинске: скажем, томик А. Ахматовой в издательстве «Искусство» или «Сказочную древность Эллады» в «Московском рабочем», «Охотника и змею» в «Детской литературе» или «Роксану» Д. Дефо в Южно-Уральском книжном издательстве...

«Ручные» книги Данилова как-то стремительно вписались в пейзажи российских и зарубежных выставок и биеннале. Их приобрели галереи и музеи Челябинска и Екатеринбурга, Санкт-Петербурга и Парижа, есть они во многих частных коллекциях. Некоторые из этих «ручных» книг как бы вписаны в «чужой» текст: например, в одно из апокрифических Евангелий. Другая часть книг имеет своим содержанием собственные тексты художника — как, например, стихотворный «Слепой дождь»: одно стихотворение, где каждая строфа обретает, за счет филигранной эстетической обработки, весомость романной главы. Еще одна часть этих изящных тонких книжек вообще работает с пустотой как с текстовым смыслом, и в этом, как ни странно, не ощущается ничего нарочитого. Напротив, это вызывает в тебе как в читателе некие совершенно неожиданные, и я бы даже сказал, целительные вибрации: задумчивости, выключения «идеологических» центров.

Если рассматривать книгу как форму педагогики, а художника-оформителя как воспитателя, то я бы сказал, что книги Данилова одновременно настраивают и на эстетическое удовольствие, и на аскетическую отрешенность. Это парадокс, однако в нем заключена для художника его личная правда: дорожить красотой мгновенья и все же оставаться не порабощенным им, пребывать во вневременной длительности.

3

Составляющие его художественного микрокосмоса весьма любопытны. С одной стороны, это укорененный с первой юности православный мистицизм, простой и ясный в своей нравственной требовательности. С другой стороны — «почвенный» пафос того сугубо уральского творческого метода, который в Челябинске условно именуется «африканский животный стиль» и проповедуется по сей день группой художников, живущих самоуглубленной, почти приватной художественной жизнью. С третьей же стороны, это методика спонтанности (почти что дзэнская), методика прорыва кисти и карандаша сквозь идеологические условности заранее готовых эстетических установок и практических навыков к странной сфере, где царствует один лишь ритм. Как 37-летнему Александру Данилову удается пластично и неназойливо, я бы даже сказал — тишайше, совмещать в своем ежедневном поведении и в этих работах, в том числе в жанре его излюбленнейшем — книжной графике, три эти мифологемы, три эти психические ипостаси, три эти методики, — остается его тайной. И человеческой, и художнической. Но, собственно, фермент тайны и образует саму суть художественности.

                   (Андрей Северский. Книжное обозрение № 30, 29 июля 1997 г.)