Николай Болдырев

С открытыми, как у зверей, глазами

В 1996 году Александр Данилов изобрёл новый вид искусства: на первый взгляд, это просто видеофильмы. Однако, созерцая их, ты погружаешься в странную атмосферу самозарождения живописных полотен, где неизвестная (невидимая) сила мазок за мазком покрывает полотно экрана (холста) простейшими красочными штрихами, из которых непрерывно ткутся всё новые и новые ассоциативные ряды и структуры: перед нами самозарождаются, перетекая друг в друга, десятки, а то и сотни картин, словно бы играя формами под звучащую музыку.          Мы не видим на экране ни художника, ни кисти в его руке: холст заполняется словно бы анонимной энергией; впрочем, так оно и есть: художественное действие, изобретённое Даниловым, отнюдь не озабочено самой личностью творца, в том-то и соль — нам неизвестно, ни кто это делает, ни что, вообще говоря, происходит. Ясно только, что художник работал под фонограмму волновавшей его на тот момент музыки. А взволнован он был на тот момент горловым тувинским пением Сайнхо Намчулак, прорывавшейся в своих вокальных импровизациях к каким-то праосновам языческого воленья: отпущенное на волю горло, казалось, стремилось слиться с самой утробой хтонически-пейзажных, звериных и иных стихий, с самими первоэлементами родовой телесной пластики. Соответственно, телесно (рука — мозг тела) действовал и художник, дав телу роскошное право быть отпущенным на свободу диалога с древней своей мифологической сущностью. Два воленья действовали так, что не знали, что случится в следующее мгновенье. Картина в этих видеофильмах прорастает, как трава, лишь намного стремительнее и бесконечно непредсказуемее в модификациях образов, которые отнюдь не стремятся к какой-то законченности или к «идейному» смыслу. В каждый момент картина самодостаточна и в то же время незаконченна, в каждый момент художник разрушает твои эстетические проективные ожидания: ты каждый раз ошибаешься, если вдруг пытаешься угадать, куда и во имя чего пойдут мазки и штрихи. Картина не осуществляет проект: она происходит — как действие, как процесс — во имя самого процесса, как движение — самоценное, как самоценен танец. Так иногда гипнотически действует дождь, в котором ты замираешь, становясь самим дождём: движущимся нескончаемым процессом, сама суть которого отделена от целеполаганий.

       Можно сказать, что перед нами на экране прорастает сама радость движения спонтанных эстетических форм. Нас радует сам процесс игры, когда у тебя на глазах рождаются одна за другой картины, с лёгкостью уничтожающие одна другую и продолжающие двигаться в бесконечность. Одна из импровизаций, кстати, завершается полной чернотой «холста»: глубочайшим молчанием утомлённых штрихов и красок, ушедших во всепотенциальностъ пустоты, как в желанную «невидимость». Начинал художник с белого пустого листа, закончил чёрным пустым листом; между двумя этими пустотами нечто происходило, происходила игра, происходило наполнение себя энергией, происходила не отдача (не работа, которая всегда во имя чего-то, во имя пользы, ради цели), а наполнение: силой, приходящей ниоткуда. Этот процесс извлечения силы из пустоты художник нам и демонстрирует. Сила ушла и пришла, показалась нам, как показывается проносящийся дельфин. Эти картины не повесишь на стене, они ускользают в полном подобии с ускользающей жизнью. Но парадокс в том, что жизнь воистину ускользает именно тогда, когда ты не играешь.

       Едва ли назовёшь эстетикой объяснения в любви рыб, китов или шум дождя (один из видеофильмов движется под фонограмму «разговоров китов», другой — под шум дождя и т. д.). Да и Сайнхо — разве поёт? Разве можно понять, кто и зачем извлекает из непонятных, неизвестных инструментов эти утробные первобытные звуки недоступных нам цивилизаций? То ли это сущности, которых мы не видим. То ли это наши соглядатаи, которых мы не слышим. Во всяком случае, это пра-бытие, которого мы в себе не замечаем. Это ужас древних соприкосновений с элементарными силами, давно уснувшими, ибо мы потеряли в них веру. Можно впасть в тихий экстаз, не замечая этого. Можно забыть о себе, тоже не заметив этого. Можно просто наблюдать неведомое. Если просто что-то наблюдать, не делая вид, что ты это понимаешь, то тогда оно и становится тем, чем изначально и является,— неведомым. Мир возникает и исчезает одновременно. Исходя из волящих первоэлементов, наполняясь стихийной играющей силой, он затем лопается, как дождевой воздушный шарик. И затем снова начинает свой танец.

       Данилов показывает нам примерно то же, что мы наблюдаем, созерцая закат солнца на небе: непрерывная череда картин бесцельно скользит по небу, саморазрушительно пикируя в никуда. Свидетелями чего мы были? Реальности или иллюзии? А если реальности, то эстетической или бытийной? Чем является этот процесс прекрасных, изысканных закатных полотен-импровизаций? И чем является этот прекрасный ор Сайнхо — из глубины горла-чрева: изысканной джазовой стилизацией, стилизацией ритуальных игрищ её предков-тувинцев или реальным процессом создания стихийной силы звукового движения, воспоминающего ту пору, когда звук ещё не был зажат в тиски «смыслов», знаков, формул, образов?

       Входя в видеофильмы Данилова, мы выходим из своей «образованности» и входим в свою бессознательную мифологичность, мы вырываемся из мира целей в царство бесцельности, мы начинаем грезить с открытыми, как у зверей, глазами.

       (Каталог выставки А.Данилова «Аргази. Знакишумаветратрав», 1999 год)