Итоги года? Они мне пока не известны. (Разве итоги будут когда известны?) Самые важные впечатления? Конечно, чудесное появление в моей жизни Андрея Таврова и Марианны Ионовой. (Ее звонок еще в 2013 году). Роман Таврова "Матрос на мачте" (с дарственной надписью автора) ‒ несомненно лучшее чтение года. (Добавлю сюда, конечно, пару книжек Киркегора, которому прощаешь его диалектическое многословие, его истинную страсть к соревновательности с "кем-то" в тонкости письма, прощаешь ради почти исповедальности, в философствовании свойству редчайшему. Превзошел его в этом, пожалуй, лишь наш Павел Флоренский, три его новых тома: еще один подарок "чтения года"). Читал Таврова с почти забытым (помню это пережитым в юности) ощущением насыщающего наслаждения. Роман, написанный длиннотными размахами "средневекового темперамента" кисти поэта. Притом "йенской школы" ‒ для тех, кто понимает, чем была, по сути, эта школа. И в самом деле, это своего рода чудо  ‒ возрождение в России (временная вспышка, смешно сказать, "огня Весты": японско-самурайского и одновременно владимир-соловьевского разлива и перелива цветов) темперамента йенцев по части, хотя бы, веры в жизнестроительство. (А как в это можно не верить, чтобы не сойти с ума?) Вновь возник (в небольшой, как я догадываюсь, группе активнейше-дружески общающихся людей, каждый из которых черпает из "подполья" своего персонального одиночества) перенасыщенный культурный раствор и пошли кристаллы. Роман и эротико-ностальгический, и метафизический, великодушно возрождающий магическую составляющую личности Соловьева и того тягучего тумана, в котором тонут все нереальности жизни, переплавляемой экстатически в бытие.

            В частном письме я писал (надеюсь адресат, не Тавров, не обидится): «Это, конечно, не игра в дзэн, но исповедание того чувства возможности актуальности прорыва, которое назрело и требовало воплощения в симфонии с вполне скрябиновской небоязнью впасть в публичный экстаз. (Отнюдь не эксгибиционистского свойства). Мистический алфавит остается своего рода тем нерасшифровываемым измерением суггестии, в которой автор укрыт от всех возможных конечных определений своего тайного и высшего умысла. Но конечно, главное – душа автора, порыв к глубинам этой души, словно бы не твоей собственной, ее зрелость, столь решительно открывшаяся, словно в последней возможности сказаться. Прикрывающаяся лишь этой иронией “бесконечной” культурной игры, ставшей сюжетным каркасом выплеска-исследования-исповедания. Точнее сказать, эта душа уже достаточно зрелая, чтобы всё понимать, то есть всё, что подвластно ее интеллекту и природным способностям, но еще нуждающаяся в опыте истинно-романтического чувства, еще привязанная к этому берегу. Она еще здесь, она еще меж двух влечений. Собственно, ее страшит другой берег, потому-то из нее рвется такое цунами словесной бесконечной медитации: пока говорю, я еще здесь. Роман-эссе о матросе имеет не просто форму шара и может поэтому читаться с любого места, но он не имеет оснований закончиться, он возникает из места неопределенности и обрывается как рукопись, найденная в бутылке, обрывается по причинам здешне-формальным. Когда душа созреет вполне, она потеряет страсть к женски-эротическому, а затем и само влечение к говорению. Она замолчит. И это будет (если будет) иной уровень постижения».