Рильке не интересовался мужской цивилизацией, это верно. Что заметил еще Рудольф Касснер: в центре мира у Рильке не Христос (в тени которого удобно уселись сонмы насильников-мужчин, активизаторов непрерывной агрессивности, и посиживают уже два тысячелетия), а Бог-отец-в-плероме и далее в его мире: дети, женщины и старики. Мужская цивилизация в ее брутальном, кровавом, запредельно эгоцентричном, тщеславно-соревновательном модусе ассоциировалась у Рильке с христианской религией, исполненной тайного озлобления на "мир сей", на райское его, ныне реликтовое измерение. Озлобление как знак внутреннего конфликта, связанного с неполнотой искренности или даже с полной неискренностью как стилем жизни. Христиане дали себе право насиловать землю, кощунственно пользоваться ею, ничего ей взамен не отдавая: ни любви, ни заботы, ни попыток понимания. С точки зрения Рильке глубинный долг человека ‒ служение Земле как данному нам переходному царству, земля и есть наш волнующе-сладкий и одновременно крестный путь, и наше реальное к ней молитвенное отношение и есть способ нашей реализации духа.

            Касснер писал: «Рильке не хотел жертвы, лучше сказать: он скорее хотел ветхозаветной жертвы (плодов полей, ягненка или чего-то иного из вещей, любимых людьми), но не новозаветной. Ему не хотелось, чтобы мы добывали меру, мерило, масштаб из жертвы посредством возврата, попятного движения. Прочтем восьмую из его "Дуинских элегий". Она посвящена мне и обращена против того понятия поворота, которое он встретил в моих книгах. Зверь не пятится назад, зверь живет в мире Отца. Величие Отцова мира пребывало еще всецело в Бытии. Сын велик, но Отец есть, ествует. Рильке не был свободен от злопамятности в отношении Сына. Примером чему несколько стихотворений из второй части "Новых стихотворений"».

            Рильке претила любая форма даже малейшей неискренности и фальши. Потому-то он и был великим "консерватором". "Языческие" религии были ему внятны как внутренне ясные и прозрачные, не лукавые ни в одном градусе. Мне невольно вспоминается здесь Шмеман: человек замечательный и однако же сидящий в своих дневниках на двух стульях сразу: с одной стороны - проповедующий учение Христа, отвергавшего мир сей с полнейшей бескомпромиссностью и требованиями крайней аскетики, а с другой стороны -  замечательно уютно устроившийся в мире сем, в самом его логовище, замечательно гедонистически устроившийся. Он буквально-таки по-чаньски смакует мир сей, наслаждаясь им в любых его проявлениях! Подобная игра совершенно была бы не по вкусу Рильке, хотя он смотрел на эти вещи, разумеется, совсем с иной стороны, нежели, скажем, Киркегор.

            Бытие выше любых форм рефлексии о бытии. Полнота доверия бытию и через это Бытию есть исходная точка полноты нашего внимания. А ведь ничего выше этой полноты у нас нет. Она одна есть источник нашего истинного познания и нашей меры, мерила, масштаба и критерия. Не дай Бог, если вместо религиозной интуиции в нас вползет змий идеологии.