Все эти твои отклики "на злобу дня" ‒ неужели действительно волнуют тебя? Нет, конечно. Все это суесловье публицистики, где проговариваешь нечто словно ты в аудитории, где говорение принадлежит к чему-то привычному и виртуально-бессмысленному. Неужели монах в реальной келье вдали от городов будет косматить ум, "вразумляя себя" давно известными ему прописями? Но ведь мы все по существу положения ‒ монахи, и поле действия у нас одно ‒ своя душа, единственный посредник и единственно реальное. Перечитай Ходасевича или Георгия Иванова: чем они занимались в Париже и Ницце кроме разговора со своей душой? Поразительно, что этот разговор был почти всецело на фоне утраченной России. Особенно это трогает и цепляет у Иванова, которого читал сегодня перед завтраком. Прекрасные (откровенностью), хотя и монотонно-однообразные стихи. Поражает эта буквальная околдованность Россией, простреленность души тоской по ней: тридцать, если не больше  лет тоски! Какая дистанция между этой душой и душами наших нынешних "образованцев", только и мечтающих слинять навсегда в Париж, Лондон или Нью-Йорк. И ведь линяют и ни грана тоски не выбивает из них судьба. Собственно говоря, это так понятно (Ходасевич, Бунин, Иванов etc.), из глубины их ризомного благородства это понятно, из "нутряного" благородства и подлинной связи с землей как центром тонких, тончайших взаимосвязей. Душа ведь и ткется из этих тончайших нитей и связей. Которых нет у нынешних "людей мира", вместо души там "мобильность", т.е. весьма прагматичные американистые ухватки для "счастья-здесь-и-сейчас". И все же, все же поражает размах и глубина тоски в стихах Иванова, невозможность (чуточку и нежелание) встроиться в иной миропорядок, нежелание стать нейтральным лицом в нейтральном мире, страх утратить полутона, четверть-тона касаний мира. Как это понятно изнутри экзистенциальности проживания судьбы, где главное: не потерять точку связи временного и вечного внутри себя. Это знак аристократизма духовного, конечно. Знак той прекрасной хрупкости, что отличает именно поэта. Чувствительность к качеству, к невыговариваемой подлинности.

            Потому-то истинное произведение искусства и не имеет иного предмета кроме души. И все попытки "обличить бездуховность общества" тщетны, ибо немедленно переводят дискурс в жанр публицистики. А здесь возникает ситуация парадокса: чем больше напора на тему, тем больше оснований сомневаться в самом праве автора судить и рядить. Резонно задать вопрос: а кто ты такой, чтобы рассуждать, у кого есть вера, а у кого ее нет; а у тебя-то самого есть она? Гёте частенько повторял: мы видим только то, что понимаем. Но можно сказать и больше, уже применительно к душе: мы видим, способны заметить только то, что сами пережили или переживаем. Говорение о духовном, о вере в Бога можно принимать только из уст религиозного существа. Но каков признак религиозного художника, внутренне религиозного, конечно? (Мне нравится разделение поэтов на благодатных и безблагодатных: грубовато, но точно). Разумеется, не тема произведения, не сюжетные дискуссии персонажей на темы веры. (Для меня Лунгин, например, в этом смысле - публицист, не художник). У религиозного художника ‒ религиозное прикосновение к "холсту", у него религиозный мазок, религиозный ритм дыхания, овевающего холст. Религиозный художник узнается по невидимым духовным ритмам (времяпространства), которые он зачерпывает своим произведением, даже если изображает вязанку хвороста на спине бедно одетой немолодой женщины, бредущей из леса домой. Эти ритмы и выдают в человеке его причастность или непричастность. И если человек причастен к бытию в этом смысле (а иного смысла у бытия и нет), если он причастен к процессуальности бытия, то есть к истине, то всякое глаголание этого человека будет истинным, даже если он откровенно метет пургу или говорит явные несуразности или даже завиральности.

            Если же посмотреть на дело с другого конца, сквозь "другой кристалл", то совершенно очевидна вторая "детская пропись": не очень уж важно, обладает ли человек осознанной и сформулированной "верой в Бога", и это по той простой причине, что многие так называемые атеисты вели (и ведут) себя в жизни благороднее и бережнее к живой субстанции мира, нежели люди "верующие" и даже "воцерковленные".  Этот факт давно известен, и причина тому тоже проста и элементарна: нет неверующих людей, нет людей, совершенно потерявших до-верие к бытию, нет тех, кого бы Бог полностью оставил. Все и всегда живут и держатся в жизни за счет неосознаваемой, инстинктивной, глубинной, спрятанной в спинном мозгу веры, за счет таинственно- неизреченной связи с центром, с первой нашей родиной. Все так или иначе чувствуют, что Бог их все же полностью не забыл, что Бог все же помнит о них. И если это чувство, эта инстинктивная, чаще всего не улавливаемая на уровне рефлексии вера (интеллект, чья природа сатанична, всеми силами старается доказать душе, что Бог скончался или бросил человека), если это интуитивное знание уходит из человека, тогда он становится совершенно беспомощным, непривязанным ни к чему, тщетным и ненужным, родники жизни в нем пересыхают полностью и он "не может жить", "глотает воздух, а кислород не поступает": человек тогда неотвратимо кончает самоубийством. (Вот почему столь часто самоубийства "необъяснимы"). Становясь действительно неверующим, человек гибнет на клеточном урвоне, сходя с арены даже того театра, где режиссером майя. Всякий живущий верует, а в момент утраты веры становится трупом. Вот почему бывает так страшно встретиться взглядом с таким уже готово-мертвым существом: не обязательно это убийца, это может быть тот, в ком доподлинно умерла вера, т. е. прервалась пуповина знания.

            Так что все эти счеты словесные: я - верующий, а он(а) нет, абсолютно детские и малозначащие. Можно было бы меряться лишь благородством реального поведения, если бы это было не смешно и не неблагородно. И что человек говорит на эту тему, тоже суета словес. Но аргумент "возврата билета", разумеется, весом. Но лишь в жанре художественном, а не публицистическом. Публицистика или художественное творение "Левиафан" ‒ каждый решает сам. Скажем, для меня "Меланхолия" фон Триера ‒ галимая публицистика, просто разукрашенная.