Удивительное и я бы сказал чарующее в дневниках Шмемана ‒ это то, что они писались им действительно для себя и только для себя. (И в то же время они имели в виду, как ни странно, читателя, но воистину ‒ "за гробом"). Ни грана наигрыша, актерства, дидактики, "умничанья", смотрения на себя или на текст глазами кого-то стороннего. Исключительная естественность дыхательной даже не то чтобы исповедальности (обычно замутненной какой-то все же степенью натужности), но: диалога с собой. Эта прозрачность удивительна. Почти пушкинская. В общем-то ведь никому не удается "писать для себя", даже Розанову это не удавалось, хотя он и пытался изобрести именно такой жанр. А здесь у Шмемана ‒ кроткая воля истинного, природного дзэнца! При ощущении мощного ума ощущение свободы от рефлексивности. Скорее ‒ рефлексивность здесь иного типа. Простота души в некоем почти исихастском смысле. Слово, исходящее из молчания и остающееся в общем-то в этом модусе. Не нацеленное на "мир", на воздействие, остающееся действительно глубинно приватным. И при этом никакого "интимничанья". Никакой игры в "исихазм" или в православие, "каким оно должно быть". Не скрывает себя от себя, оставаясь таким, каков есть: интеллигент, живущий именно "сегодня", а не в воспоминаемом "предании", любящий чтение, интеллектуальные и художественные новинки, эмигрант во втором поколении, чувствующий в себе две родины и т.д. Естественность, неконвульсивность.

            Читая этот дневник, понимаешь, что добиться такой развернутой открытости и одновременно "дыхательности" письма тебе едва ли удастся, потому что "для себя" ты будешь писать неразборчиво-дискретно-невнятно, шаляй-валяйно, зевая, а если начнешь писать "разборчиво и внятно", то это будет уже "не для себя", всё окажется пронизано игрой, той или иной ее степенью или закваски, окажется неким "проектом" или постановкой, в каждый атом письма (минуя все твои усилия или наоборот расслабленность) войдет двусмысленность, т.е. актерство.