Тяга к "всепознанию" ‒ это же явный соблазн люцефиризма. Кажется, как просто понять исходный импульс "космологической катастрофы". Конечно, кто-то может описать жизни тысячи гениев. Этак лихо, с резюмирующей развязностью и остроумным апломбом оценщика извне. Но разве он сможет их полюбить? Полюбить можно одного, двух. Разве возможно нежно прикоснуться к миллиону цветков? Гносеологический подход и путь ‒ ледяное полыхание любопытства, насыщения самодовольства. Но это не познание, а его иллюзия. Познается что-то "эротическим" (жарким) растворением. Здесь верность неизбежна: плата, как видим, огромна, для большинства неподъемна. Познание свершается не в чувственно-эстетическом и не в интеллектуальном измерении. Мысль, не переносимая для большинства. Яростно непереносимая.

            Интеллект на самом деле схватывает лишь самые внешние очертания "объекта", вот почему он либо самодовольно-ироничен, либо взбешен. Внутрь вещей он проникнуть не в состоянии. Вот почему он лишь помпезно демонстрирует сам себя, свои бицепсы, накачивая их денно и нощно, устрашая замысловатостью словосцеплений, бесчисленностью дат, фактов, понятий, терминов. Складские помещения его безмерны.

            Внутренняя сущность (сторона) вещей, их сердце (если пользоваться терминологией Рильке) познается, конечно, ментальным сердцем. А как иначе? Андрей Тавров в своем романе "Матрос на мачте" (2013) попытался понять философа Владимира Соловьева, для чего пустил в ход свое ментальное сердце, которое выращивал в себе, я полагаю, не одно десятилетие. Полагаю, то была весьма (может быть невероятно) тонкая и кропотливая работа по настройке всего своего состава именно на этот инструмент познания.

            Киркегор, безусловно, писал ментальным сердцем (непрерывно реанимируя его сердцем своей "богородицы" Регины), хотя интеллект то и дело устремлялся мешать ему, уводя в дебри гносеологических дорог и троп.