Не устаю вспоминать древнюю прелестную историю из Китая седьмого века. Молодой чаньский монах покидает монастырь: ему скучно. Он странствует по всей этой огромной стране, отмечаясь в разных знаменитых монастырях, домогаясь присутствия при "мастер-классах", жадно "познавая новое". Наконец, устав, всё попробовав, облысев, он возвращается в монастырь, с которого начал свой путь. Его первый учитель еще жив. Чадо предстает перед ним, и старый мастер спрашивает его: "Ну что ж, Юн-си, поведай мне, в чем суть нашего учения?" И тот, уставший от странствий, но гордый всезнайством, говорит: "Если над горой не нависает туча или облако, свет луны проницает озеро до самых его глубин". Глубоко опечалилось лицо мастера и после молчания он сказал: "Ты уже лыс и беззуб, но так и не постиг сути. Чем же ты занимался все эти годы?" Потрясенный столь неожиданным приговором монах долго молчал, а потом, словно бы решившись на что-то, робко, но не на шутку встревоженно спросил: "Учитель, умоляю, скажите, в чем же эта суть?" И чаньский мастер, сделав большую паузу, ответил: "Если над горой не нависает туча или облако, свет луны проницает озеро до самых его глубин". Словно молния ударила в сознание Юн-си, и он вошел в сатори. Он пробудился от интеллектуализма, от приверженности к словесным формулам.

       С точки зрения семантической структуры и функциональности два "текста" абсолютно идентичны. Но между ними пропасть на уровне духовной ритмики и энергийно считываемой суггестии. Так ни один пейзаж не равен "себе самому", ибо есть тот, кто включается в реализацию его присутствия. Есть тот, кто либо дает ему бытийствовать, либо разрушает это бытийство тысячами возможных способов.

       Так и с современной "культурной продукцией". Все всё знают и понимают с лёта. Все, как этот Юн-си, находятся на пике всех "ментальных достижений", все тонко (иногда толсто) "играют в бисер", однако же эти все явно находятся не в истине. Это же очевидно. Человек. пребывающий в истине, не бегает за эстетическими ветрами. Он не стремится "быть на пике", ибо его единственная задача ‒ воссоединение с ритмом истины. А для это ему в качестве пролегоменов необходима атмосфера полной своей анонимности.

       У культурного человечества существует мечтательное подозрение, что, поднапрягшись, творческий sapiens устроит на земле принципиальный переворот, что-то немыслимое произведет с мирозданием. За этим ‒ безумие того же порядка, который побуждал некогда поэтов слова и "поэтов жизни" к эстетическим пируэтам "мирового пожара в крови". Но в самой природе вещей как раз и не существует нового ‒ в том его современном понимании, которое кружит всем головы.

       Попытки выбить из современного человека эмоцию восхищения с помощью семантических и эстетических изысканностей ‒ напрасный труд. В любом случае эмоция будет летучей и легко испаряемой. "И скучно, и грустно..." Вспомним толстенную книгу Д. Быкова о Пастернаке. Если последний был великим поэтом, то, следовательно, Быков должен был бы найти (и предложить нам) что-то поразительное, удивительное, сущностное. Но он ведь ничего не находит. Одни эстетические вибрации. Пусто. То ли Быков не религиозное существо и потому не обнаружил этого измерения, единственно важного для поэзии, измерения трансценденции, то ли Пастернак не был религиозным существом и потому всё дело было в новизнах и эстетических прыжках и пируэтах...

       И все же разве не случалось нам испытывать "религиозный трепет" в присутствии банальных эстетических обольщений? Скажем, какая-нибудь суетная дрянь в женском обличье, однако столь эстетически обворожительная в своем глупо-птичьем щебетанье, перерастающем в миропереживание, что ты странно блаженно прощаешь ей всё, ощущая вокруг ее тленного тела и ее пустенькой души некий аромат, разлитый греческими богинями. Здесь загадка не просто эротическая, но и того "сакрального" измерения, измерения попыток воссоединения "падшего мира" с "непадшим", "небытия" с "бытием", которое на пределе сил пытаешься восстановить ты сам, хотя как правило такие женщины пользуются немалым успехом (и не только у мужчин). Ведь они не обладают ослепительной красотой, но есть что-то трогательное в самом стиле их благоговейного приятия жизни, их осеняет одна (быть может, вполне пастернаковская) сплошная радость жизни, и этот избыток, эта трогательная готовность испить и умереть, переливаясь через край, восходят к нам ‒ мы часть этого случайного, безвыборного благодарения. В этих женщинах главное отнюдь не распутство, но сверхмерная наивность пластики как таковой, эти женщины не зашорены и способны просто жить (хотя еще и не быть). Что и есть само по себе дар. Ведь они не устремлены оголтело в "мужской мир", но как раз всецело пребывают в мире женском, в геникее, и все же им интересен и мужчина как часть природы.

       Да, это как бы Пастернак в женской ипостаси, как если бы он (она) не пытался претендовать на роль великого поэта (композитора), а просто бескорыстно и наивно жил, "чирикая по-птичьи". Вот тогда бы он действительно был мил пространству, а не служил человеческой молве. Религиозное существо в человеке умирает в момент пробуждения корысти, даже если это просто корысть обладания чем-то сугубо своим подобно  коллекционированию впечатлений. Не в бескорыстии ли жизневыплеска, жизнеструения религиозная прелесть тех немногих одаренных женщин, которые не становятся поэтессами, певицами, актрисами и т.д.? Когда с детства людей натаскивают на возвеличивание в себе эстетических и интеллектуальных талантов, то тем самым безнадежно глубоко вовлекают в адамов путь тупика; так вырастают поколения с начисто убитым религиозным чутьем. Они даже дышат не бескорыстно, они с детства важные персоны, и даже смерть едва ли их способна удивить.

       Юн-си прозрел, но дано ли прозреть нам, ищущим неких "учений", неких подлинностей и даже "истины" в текстах, в написанных или в озвученных концепциях поэтов или метафизиков? Мы ‒ в захламенной библиотеке, мы ‒ роющие бесконечные штольни кроты, на нас сыпется пыль иллюзий веков и тысячелетий, иллюзий поймать бабочку истины, пронзив ее иглой и формалином. Но в этой библиотеке падшего человечества не может случиться ничего кроме Борхеса и его жалкой слепоты. Истина ‒ в существе, стряхнувшем с себя пыль слов и вошедшего в ритм, который мы познали когда-то на нашей первой родине. Потому-то: припоминание. На это порой уходит вся жизнь, и ты однажды просыпаешься и видишь, что собрание сочинений такого-то всемирного гения ‒ всего лишь эстетический хлам, и тогда ты выходишь из ночи/спальни в свой утренний сад возле дома совершенно новой походкой.