Николай Болдырев
Черный палеограф
Истории, эссе, внутренние ландшафты
(Из книги "Прощание с Землей", 2015 г.)
Содержание:
На лестнице
Береза
Возле голубого карьера
Роман с собой
Поэтический смысл
Поэзия как самонаблюдение
Снег идет
Услышать ось земную
На обочине центра
Нескучный сад
Диссонанс
Телега
Химерический человек
Начало жанра
Танец отчаянья
Соблаз не-успехом
Зола и птица
Тайна трансценденции
Младенец и бытие
Тоннель, или Освобождение от эстетики
Черный палеограф
Человек и пейзаж
Возврат
Возвращение в потаенность
На лестнице
Готовясь к выступлению на своем семинаре, просматривал биографию Рамакришны и вновь утонул в одном из самых ранних эпизодов его жизни: пролете белых журавлей под черным грозовым небом, созерцая которых шестилетний мальчик впервые испытал сатори. Здесь важны, конечно, подробности. Мальчик шел рисовым полем, нес обед отцу – обедневшему индийцу брахманского рода, работавшему на огородах (назовем это так). Мальчик напевал песенку, когда почувствовал сверху мощное влажное дыхание. Поднял голову и увидел темную, почти черную растущую тучу, стремительно захватывавшую небо, от края до края. Вовлеченный в эту мистерию, он стоял, забыв себя, превращаясь в эти тучи и двигаясь вместе с ними. Как вдруг в пространство между ним и черной подвижной облачностью медленно, словно из ниоткуда, явились белые неведомые существа, они плыли и плыли... Это были журавли и не журавли. Дыхание мальчика перехватило, что-то щелкнуло в нем, и он упал как подкошенный. Его нашли без сознания спустя неизвестно какое время. Это был первый опыт экстаза будущего гуру, потрясаемого с тех пор прикосновениями божественного со всё возрастающей частотой...
Мне было, наверное, года три-четыре, когда случилась одна из первых ярких вспышек сознания, – было это, когда я спускался с сеновала вниз по лестнице во двор нашего рубленого дома под зеленой крышей. Вспышки, вероятно, были и раньше, потому что я помню длящееся блаженство этих моих взбираний вверх и особенно спусков вниз – медленных-медленных, с остановками, словно на горных перевалах, с ощущениями горности и низинности как особых состояний бытия. В мире вышнем я был недосягаем и абсолютно автономен, почти отсутствен, в каком-то смысле заоблачен, потому что на вершине лестницы меня касались только птицы и облака, бывшие сущими и неразгаданными, а их причудливые сюжеты – всамделишными. Ветер, тени, угрозы, создававшиеся таинственными атаками тумана или облаков, были деяниями существ одной субстанции со мною, но из другого дома. Просто у нас были разные папы и мамы. И сеновал тоже был существом, подобным мне, с такими же внутренними волокнами и разными по длине задумчивости мыслями.
Но однажды случилась особенная вспышка, когда ранним теплым летним утром я спускался в нижний мидгарт и на полпути приостановился, словно меня пронзило ослепительным сладким копьем. Я увидел, как мама сидит возле нашей коровы, этого волшебного, вечно неразгаданного существа, и что-то делает руками, а из больших оранжевых «пальцев» в серебристое ведро с узнаваемым шумом бьет ослепительно белое что-то. Корова чуть-чуть пофыркивала, просыпались куры, что-то проговаривала мама, туман чуть светился за забором вдоль речки, эманации парили над травами, а тугие струи белого-белого блаженной музыкой били и били о стенки ведра, вздымаясь облачной пеной. Моя мама, счастливая покоем и теплом, идущим от зеленой земли, близостью родного жертвенного существа, горестная моя мама доила, и вся эта живая флоро-фаунная сага, идущая от начала времен, бросилась в мои рецепторы и в мое сознание. Вероятно, я плакал и ликовал одновременно, так сказало бы мое взрослое наблюдение, хотя извне заметить на мне что-то было бы невозможно. Ведь я жил еще во вневременном. Я замер на середине лестницы, переполненный до краев внезапным знанием, чтó есть Земля.
И вот я думаю: а если бы я умер вскоре после этого? Разве так уж умны были бы горько-пессимистические плачи по несбывшейся или «еще даже не начавшейся» жизни, как это обычно бывает? Разве не стоило родиться хотя бы ради этого колоссального события взбирания и спуска по лестнице, «из рая в ад», из одной половинки Дао в другую, обнаруживая одновременную несказанность тревожности, полноты и благостности? Разве вспыхнувшее тогда во мне понимание Всего и пронзивший весь мой состав тихий экстаз не были бы оправданием таинства рождения вкупе с таинством смерти?
Что есть много, а что есть мало? Какой длины должна быть жизнь того или иного существа? Не распадаются ли часто длинноты на самостоятельные, независимые фрагменты, теряющие память друг о друге, и не есть ли жизнь многих людей, вследствие многообильности событий, – самораспад и непрерывное забвенье себя, своих нечаянно достигнутых пиков?
Кто знает, какова совершенная длина жизни в том или ином случае и каким критерием она должна быть оценена? Разве всегда и непременно мы пользуемся нашими прозрениями? Продолжаем линию? Если бы.
Скачать полную версию
|