Чистейший розы парадокс
(Рильке и его переводчик)
1
Попытку прорыва плененного европейского сознания (плененного тяжелой и мутной толщью интерпретаций, догм, концепций, "истин”) в пространства чистой интенциональности (направленности "чистого” сознания на "чистый” объект, вне каких-либо предшествующих мнений и знаний о нем) обычно связывают с именем Гуссерля. Однако несколько раньше его возглас "назад к предметам!” издал, как это ни покажется для многих странным, поэт Райнер Рильке; еще до всех знакомств с Роденом и Сезанном, влиянию которых поверхностные наблюдатели обычно приписывают его поворот к созерцанию вещей как самоценных сущностей и к созданию "новых стихотворений”. Ни Роден, ни Сезанн не научили Рильке ничему такому, что уже не лежало бы в интуитивном основании его творчества; общение с ними и их творениями лишь подтолкнуло его к окончательной формулировке древнего прозрения "каждая вещь есть Будда”. Каждая вещь есть просветленное существо, длящее свою сущность из бездонности-несказанности своего Безмолвия-Ничто. Уже юноша Рильке заслушивался пением вещей:
О как поют вещи, когда тишь и ночь!
Когда ж кто их тронет – мгновенно немеют.
В них то умирает, что мною в них зреет.
Уже на этом этапе Рильке чувствует, что современные вещи препарированы интеллектуальной социализированной глоссой, пережеваны в ранг функциональных аппаратов. В то же время в собственном мире Рильке вещи, существа и сути поют. Откроем первое же стихотворение его книги «Часослов», написанной в последний год девятнадцатого века.
Клонится час, чуть коснувшись меня
колокольным прозрачным "дон!..”
Ощущенья трепещут: вхожу в этот звон
и беру эту чувственность дня.
Пока не увидел, все еще здесь не есть,
становления тихая мгла.
Созерцанья созрели, чтоб каждая вещь
в них невестой желанной вошла.
Здесь не мелочь ничто, изумленный всему,
всё пишу в тон величью холста
по грунтовке златой. Но куда, но кому
всё душа отпускает с листа?
Таким было начало, еще покуда робко-импрессионистичное, но затем возросшее до идеи "стихотворения-вещи”, где задачей было дать словесному растению вырасти из своей корневой предметной сущности. Стихотворение не должно быть измышлено, не должно предстать фактом лингво-психологической игры, не должно опираться на генезис-синтез аллюзий, ассоциаций, "чувств”, ощущений, переживаний, на все воображаемые поставы, на "слова слов”. Поэт входит в вещь, сам становясь ею, в том смысле, что растворяет свою "пустотность” во внутреннем ритме вещи. А внутренний ритм можно поймать, лишь начав "произрастать” вместе с вещью, отдавшись течению ее становящейся пластики. Так из химер своего проективно-рационально-фантазийно-игрового сознания поэт пытается вернуться к реальности. К своей интуиции вещи как целостности, ибо всякая вещь укоренена в целокупности мирового безмолвия, где нет деления на умное и глупое, на смыслы и бессмыслицу, на жизнь и смерть.
Никакой отсебятины не должно быть в чистом созерцании. Все накопленные химеризмы памяти должны быть как минимум "выведены за скобки”. Нужно умолкнуть самому и дать зазвучать, дать пропеть свою песнь самой вещи! Скачать полную версию
|