«Быть может, лучше было бы не рождаться…»

(заметки на полях «Мартиролога» Андрея Тарковского)

             1

            Обращение к дневнику – уже следствие одиночества или, напротив, неосознанная жажда его. Однако, если, читая дневник, все более погружаешься в одиночество автора, то причина, вероятнее всего, в том, что он свое одиночество осознавал  и страдал от него. Ибо можно ведь и наслаждаться одиночеством. Правда, тогда это скорее уединенность, своего рода поэтическое сибаритство, хижина даоса-отшельника.

            Начиная дневник, Тарковский парадоксальным образом соединил две стихии. Эпиграфом к дневнику, названному столь акцентировано по-христиански мрачно – "Мартиролог”, он взял чисто дзэнскую фразу из дневника средневекового японского монаха-отшельника Кэнко-Хоси "Записки от скуки”: «В скуке, когда весь день сидя против тушечницы, без какой-либо цели записываешь всякую всячину, что приходит на ум (вполне в духе Василия Розанова! – Н.Б.), бывает, что такого напишешь, - с ума можно сойти». Уже здесь, словно бы случайно, сошлись две доминанты творчества режиссера: русская православность с ее осознанным признанием страдательности как сущности земной судьбы и непреднамеренность восточно-дзэнской исповедальности, безыскусность и спонтанность чистого (медитативного) бытийствования, никак не связанного с "целями”.

            И все же одиночество Тарковского, подобно его ностальгии, не было той болезнью, которую можно было вылечить. Подобно Горчакову из "Ностальгии” художник временами раздваивался, и второе его "я” (наш, по Юнгу, тайный, но извечный "второй номер”, живущий вне слепящих фар дневной глоссы, вне речевой досягаемости) теряло интерес к происходящему с его первым "я”, охваченным мертвящими клешнями обыденной машинерии, где время не только не запечатлевалось ("Запечатленное время” - название главной теоретической книги режиссера), но выбрасывалось в мусорную корзину. Постоянный стон пронзает дневники российского периода: почему мне не дают снимать? уходит мое время!  «Вот мне исполнилось 40 лет. А что я сделал к этому времени? Три жалких картины – как мало, как ничтожно мало и плохо…» (6 апреля 1972).

            Однако запечатленное время – главная идея Тарковского-кинематографиста – отнюдь не означало сканирование материальной матрицы хроноса. Нет, не хронос его интересовал, но, выражаясь языком все тех же греков, кайрос, время, в котором являет себя сущность бытия. Невидимое основание видимого – вот что интересовало режиссера, когда он говорил о магической возможности "запечатлеть время”. «Я совершенно не приемлю современное искусство. То есть именно искусство или нечто претендующее на него. И оттого, что оно – бездуховно. Оно из поиска Божественной сущности превратилось в демонстрацию метода…» (11 июня 1982 г.) Сегодня это внутреннее  противостояние в искусстве, я думаю, много-много контрастнее. 17 февраля 1983 он ведет диалог со статьей С. Аскольдова-Алексеева «Религиозный смысл времени», где дифференцированы физическое, психологическое и онтологическое время. Последнее-то, как мы знаем, и было центром все возраставшего медитативного внимания режиссера. 9 марта 1985:  «Единственно важное – находить ВРЕМЯ внутри времени…» Это самая краткая формула метода зрелого Тарковского: выход из психологизированного, то есть сплошь клишированного ("профанного”) времени во время бытийно-сакральное. И в этом-то времени, которое он созидал, смывая мертвящую рациональную пленку с реальности, он и был наиболее по-человечески (да и по-художнически) одинок, но и наиболее счастлив, тем счастьем, что близко счастью того же Кэнко-Хоси из четырнадцатого века. (Страсть к средневековой дзэнской Японии с годами у Тарковского только усиливалась). Скачать полную версию