Бегство в "изощренность поглощения"

1

Читаю интересную, затягивающую книгу: "Кёльнское время" Алексея Парщикова, безусловного короля метареализма, и охватывает (медленно, но верно) чувство ужаса перед указующим перстом этого сознания: жаждой избыточности. Вот он, основной нерв современного волхвования! Парщиков (1954 - 2009) – мэтр именно этого информационного моря (и, вероятно, остается им), и талантливая книга завороженно кружит и кружит среди словесных потоков, течений, символически-аллюзивно-метафорически-вербальных, кружит так, словно это единственно возможная среда обитания. Брезжащий идеал – максимальность возбуждений и симбиозов; касаний и сплетений, скрещиваний и формосамостных отростков. А те, кто этого не делают, представляются на этом фоне какими-то олухами или слабаками, отчетливо "неживыми", ибо нельзя же ведь на чем-либо останавливаться, нельзя жить в устойчивых смыслах, смыслы должны "скользить", быть неуловимо-призрачными; речь должна давать ощущение абсолютной демиургичности пищущего (хотя бы в потенции). Но где начало и конец письма – никто не знает, да это никого и не интересует. Совсем не случайно увлеченность поэта поэтическим манифестом американца Бернштейна (перевод на русский Парщиков сделал сам, с тонкими как всегда, порой бисерными комментариями) под сокрушительным названием "Изощренность поглощения". Каждое из двух слов ужасно, а вместе они в моем слухе претендуют уже на что-то катастрофическое, на некий апокалипсис. (Ведь он идет внутри нас).

2

Тут несомненный капитализм в мозгах и в душах: жажда богатства и зуд глобализма как "самоочевидность добра". Для меня же – самоочевидность зла. Какая разница, где, на каком поле ты осуществляешь программу жажды богатства и, соответственно, горделивости и власти. На поле банковского счета – еще куда ни шло, но если на поле ментальном, на поле творческом и даже (подспудно) претендующем на "познание истины", на поле, претендующем на духовность, то есть на поле истинной поэзии – тут уж, простите, кошки усыхают от разочарования. Инстинкт бедности и нищеты един и изначален. Бытие не делится на плотское и духовное. Слово – великий катализатор зла. Слово как орудие добра – под большим вопросом в реалиях цивилизации. Воля к власти как инструмент насилия осуществляла себя в истории посредством тех, кто изощренно владел словом. Величайшие насильники и обманщики были величайшими филологами. В этом тайный подтекст обожествления словесных богатств. Сладострастие "демиургов", "высших людей", "элиты". Я имею при этом в виду вовсе не обязательно проявленные поля власти, весьма часто эти поля завуалированы и не осознаны их владельцами и рабами-пахарями; ведь внутренние каналы влияния тех, кто реализовывал в себе инстинкты целомудрия и бедности, вовсе не обязательно кому-то были видны; но от этого они не становились менее реальными. Мы живем уже в нереальном мире, но разве многие догадываются об этом?

Есть в книге "Кёльнское время" бегло очерченный образ проститутки, вставшей на этот путь "по идейно-насущным соображениям". Этому существу всегда (изначально) хотелось только одного: быть непрерывно в коитусе с мужчиной. Но у неё не нашлось времени, чтобы решить этот вопрос приличным способом, то есть найти "нормальные" средства, и вот пришлось прийти к цели кратчайшим образом. Парщиков дает абрис этого образа ничуть не иронически-осудительно, скорее наоборот. И это по стремительной касательной ложится на общую концепцию "метареализма". Неважно, под кем лежать? Бесконечность предметов совокупленья. Совокупляться и совокупляться; ментально разумеется, словесно-символически, в "безупречном" эстетическом элане, во всех, непрерывно изыскиваемых и потому изысканных позах "изощренности поглощений".

3

Читая "прозу поэта" из Кёльна, а также ряда иных не менее "крутых" современных поэтов, чувствуешь странную хватку интеллектуализма, проникшего сегодня в самые подвальные места и в самые тонкие щели; эта хватка всё той же "изощренности поглощения", которая и есть в своей основе, в своем так сказать клеточном зерне велиаров центр (на моё личное ощущение и интуицию): интеллектуализм par excellence, рабствование перед информацией. Сам зуд всезнайства выдает сущность этой энергетики, даже если она кажется площадкой исключительно эстетических игр, невинными играми козлят на лугу. (Один мой кроткий знакомый художник сказал мне на днях: зверь явил сейчас себя в человеке, а сам человек исчез. У зверя этого очень хитрый информационный глаз).

Эта модная, "мейнстримная" линия поэзии совсем не связана (ни корнями, ни стилистически) с русским лиризмом, в котором билась и бьется нота почти отчаянной тревоги, и не только за "судьбу цивилизации"; нельзя быть не встревоженным, если ты все еще не достиг просветленности, если ты все еще в Пасти. Когда ты летишь в черную бездну, нельзя не испытывать тревоги. Теза Владимира Соколова: «И не надо мне прав человека: / Я давно уже не человек...» – теза огромной тревоги. Для европоцентричной, для космополитичной поэзии (метареализм, гиперметафористика и пр., и пр.) характерна благостно-упокоенная позиция, гедонизм здесь во всей вальяжной силе, удовольствие от поглощения европейских (и шире: мировых) ценностей здесь никогда не кончается, ибо поглощение и реагирование на избыточность этого поглощения образуют самый смысл жизни поэта. Поглощение "нового" помимо чисто гастрономического удовольствия, становится идеальным средством бегства от "банальностей" (попыток обретения духовного опыта, где "жертвоприношение" как раз неизбежно). Довольство собой являет себя здесь в том числе в форме упоения самой техникой всё новых и новых бегств и избеганий во имя особой языковой формы ментального сладострастия. Метод этой поэзии – не освобождение от власти "бессовестных" чар языка, но влезание в самые дебри этих чар, в его таежные чащи и ущелья. Речевой снобизм здесь становится нормой.

4

Несомненно, что на речевую структуру поэзии злосчастно повлиял жанр фэнтези, проникший в каждую пору современной культуры. Ирреальность оказалась освящена, так что реальность действительно погребена, Бодрийяр прав, и язык поэзии благословляет уже симуляционную стадию посткультуры, ее виртуальные закрома, где слова и синтагмы, и символы живут и действуют уже не внутри самих себя, а в отражениях отражений, в зеркальном зазеркалье. Воображение и виртуально-языковые эксперименты стали естеством поэтического дискурса. Так что утопление человеческой психики в утонченной болтовне смело выдается за антропологический прогресс.

Вновь и вновь напоминаешь себе (всем, кто еще читает, а не "принимает информацию") о принципиальном различии между интеллектуальным человеком и человеком экзистенциальным. О пропасти между ними. Экзистенциальный человек глубочайшим (подчас предельным) образом субъективен, ибо движется внутри своей души. ("Чем субъективнее, тем истиннее"). Интеллектуальный человек живет плотским: работой мозга, грызущего информационную гору, и его проекциями: эмоциями и желаниями, главное из которых – воля к власти. Эстетизм и эстетика – детище интеллекта. Поэзия – атмосфера души, то есть донного ее основания. Вспомним ту глубочайшую субъективность, в которой странствует душа Егорушки в чеховской "Степи".

5

Есть книги, дарящие удовольствие, удовольствие чувственно-эстетическое. Усиливающие наше чисто художественное переживание жизни (не поэтическое). А есть книги, позволяющие глубже почувствовать существо жизни, ее трагический субстрат, ее тайну и возможные пути освобождения. Помогающие взглянуть богам в лицо и встать перед ними на колени.

Настоящая поэзия возвращает человека в себя (из объятий "общества": общего, "объективного"). И вся эволюция индивида (тех из нас, кто еще на это способен) – это путь к внутреннему от внешнего. Парадокс жизни в том, что если индивид развивается (кармически) от внешнего к внутреннему (в себе, внутри себя), от любопытства к недеянию и богословию (созерцанию Бога в себе), то общество движется инволюционно: от погруженности в Бога (некогда в "золотом веке") к любопытству и к эгоцентрике. Общество теряет духовный потенциал, а индивид наращивает его, освобождаясь от самости, ибо она-то и есть плата за преуспеяние в "общем котле". Социум в кали-юге потерял реальность, укрывшись в фантомах. Неужто поэт будет прислуживать фантомастике?