Когда философия превращается в искусство словесно-понятийной артистичности, интеллектуального щегольства, она перестает быть философией. Когда музыканты устремляются к звуковой виртуозности и к артистическому эффекту, они теряют музыку, ее сущностную истину. Когда режиссер стремится показать максимум игровых возможностей своего коллектива, он теряет пьесу, ее целостную "жизнь-в-себе". И т.д., и т.д.

       Вот почему для тех, кто мечтал прорваться сквозь морок, в том числе сквозь морок конвенций, искусство – ловушка. Оно – сладкая иллюзия истины. Высшее, на что способен поэт (в любой области) – ощущать иногда пограничье, интуитивно трогать зыбкую грань, отделяющую мир, запертый в слова, символы, в концепции смыслов, и мир несказáнный, Никем не проговоренный и не могущий быть проговоренным: вечный Клад.

       Вот почему мы выброшены в слова как в эрзац; весь наш цивилизационный мир потому и враждебен универсуму и самой Земле в ее сакральной загадке, что он насквозь стал эрзационным, превращающим реальность в понятийную виртуальность, в систему измышлено-воображаемого, абстрактного, миражного.

       С помощью панлогизма человечество соорудило исторический проект, поставив себя (благодаря обожествлению интеллекта) над сущим. Оно попыталось обмануть себя, объявив интеллектуализм сакральным мистическим даром. Словесный язык в качестве панлогизма (“поиск смысла вселенной”) – это кость, которую нам бросили, эта кость, которую мы грызем и грызем, полагая, что там что-то есть. Но в этой игре есть лишь самовозбуждение эго. Миллионы эго, рычащие друг на друга возле этой кости.