Ставшее знаменитым благодаря Бродскому реченье Боратынского "лица необщее выраженье", которым любимец нашей поэтической молодежи и американский нобелиат активнейше пользовался для пропаганды идеи высшей ценности новизны и оригинальничания, -  в контексте стихотворения Боратынского ("Муза") звучит не так и значит совсем-совсем не то.

      У Боратынского девушка (дева), им описываемая, настолько непримечательна внешне, что "юноши, узрев её, за нею влюбленною толпой не побегут". Она не только не кокетлива, но равнодушна к тому, как она смотрится "со стороны", в ней нет "чары" и, соответственно, ожидания восторгов, да и в общении она ничем не любопытна: "Приманивать изысканным убором/, Игрою глаз, блестящим разговором/ Ни склонности у ней, ни дара нет..." И разве что "мельком" общество, "свет" бывает иногда поражен "её лица необщим выраженьем,/ Её речей спокойной простотой". И далее: свет если когда и заметит её, то "почтит" лишь  – "небрежной похвалой".

       Все вокруг неё (девы, музы, поэты) суетно озабочены эстетикой своего образа, впечатлением, которое они производят, и лишь она одна абсолютно равнодушна ко всей этой рыночной вакханалии и соревновательности, она природно-естественна и самоуглубленна, равнодушная к оценкам и мнениям. И в этом-то как раз и заключено для Боратынского "её лица необщее выраженье". Общее выражение – отрепетированность перед зеркалами тех и иных выражений загадочности, таинственности, шика, одним словом искательство успеха.

       А у Бродского в точности до наоборот: апофеоз суетного (то есть активно прагматичного) поиска оригинальности, желательно радикальной непохожести на всех вокруг, постоянная поза "а я не такая как все!" Оттого проповедь божественности эстетики (кто же кроме нее сформирует этот бросающийся с первого взгляда "неотразимый", "прекрасный" образ-физиономию) и вторичности этики и всё прочее чудище перевернутой вверх дном поэтики, где всё построено именно-таки на искусстве "блестящего разговора", то есть красноречия.

       Это подобно западному акценту на "лицо", на самостную личность при подчеркнутом отвержении отчества – только имя: Джон, Боб, Фрэд, Саша и т.д. (Помню, как-то в Москве на одной элитной литературной тусовке Алексей Парщиков подвёл меня в даме, молодящейся старушке лет эдак под (или за) семьдесят на вид  и представил, и она, мгновенно сделав улыбку (мне тогда было лет сорок пять или чуть больше), подала руку: "Ирина". Фамилию еще прежде мне шепнул Парщиков, она была известным литературоведом. Впрочем, в девяностые все умирали от желания быть просто: Боб, Кэтрин и т.д. Назвать кого-то по имени-отчеству равнялось почти оскорблению).

       По поводу Запада, инстинктивно настаивающего на отвержении отчества, Розанов как-то писал своему другу Петру Петровичу Перцову в Италию: «..."Отчеством" Русь богаче, поэтичнее, культурнее, мистичнее Запада. Все наши фамилии из отчеств (Петров) или из прозвищ (смешное, характерное). Дело в том, что у нас лицо погружено в род, а это богатейшее, Изидино начало... Нет, мы еще поборемся с западным кичливым "лицом"...»

       Конечно, легче натянуть на лицо некую модную маску, если оторваться от "родового багажа". Вызревать из родового лика (неважно, с какими коннотациями) до индивидуального лица – абсолютно иной труд. Изидино начало – это лик, уходящий в великую даль "космичной" полновесности. Как ты "угадаешь себя до конца" (Арсений Тарковский), если не заглянешь в родовую пучину, из которой пришла твоя душа, к скольжению по асфальту не имеющая никакого отношения. Если ты вне рода, то ты либо Бог, аватар, либо существо из реторты. Коих (из реторт) на земле становится, вероятно, стремительно всё больше. И это не осуждение, но простое печальное наблюдение.