Из числа наивных стихов, сочиненных летом 22 года в Новом Свете.
***
Когда Тургенев умолял Толстого
вернуться к счастью жизни-во-плотú,
к её цветенью в чувственности чистой,
к эпохе Левина, Болконского и Кити,
он погибал уже от этой боли плотской
и корчился на простынях неумолимых.
А Лев Толстой, недоуменный, сильный,
смотрел через плечо своё на сумрак,
в котором утонул ландшафт художеств,
тех игр, которым отдаются дети.
Тургенев умирал почти ребенком,
тем юношей, которому под стать
по паркам и гостиным ткать узоры
и в таинстве сплетений черпать воду:
в сплетеньях и касаньях судеб, взглядов.
Толстой же повзрослел, внезапно обмер:
пред ним открылась бездна без границ,
ведущая в пустотные просторы,
где ветер в грудь проник из края тайны,
в чьих умереть объятиях не страшно.
Задачу новую взвалил себе на плечи,
так что ушли глубóко ноги в землю.
Какие танцы могут быть отныне?
Здесь каждый шаг – громада места силы.
Здесь не в миры сбегать воображенья,
здесь вслушиваться в суть фонемы каждой
сливая ритм с дыханьем дао-вышним.
Три сада, три ландшафта нас питают.
В саду втором мы можем встретить рядом
Толстого и Тургенева, но встреча
была недолгой, в первый сад вернулся
великий мастер слова, маг мелодий.
А в третий сад ушел работник Бога.
Он маг и мастер, но его картины
доступны созерцанию немногих.
Там кисть иная и иные краски.
Говоруну молчащий не товарищ.
|