Пылинки в воздухе. II

Как-то заметил: нет ничего более трудного для нынешней нашей эго-монады, чем искренне попросить прощения у ближнего. Ибо "я" чувствует себя всегда правым. Почему? А оно прилепило себя на место Боженьки.       Себялюбие автоматически отвергает полноту внимания. Само Присутствие незамечаемо, ибо присутствие осуществляет Он. И ты присутствуешь, если Он поселяется в тебе, в твоем взоре. Вот почему мы отсутствуем в той реальности, о которой иногда мечтаем. Значит ли это, что в нас есть другое "я", чистое и наивное, "ангельское", центр подлинного внимания, откуда мы видим всё вне функций. т.е. в свободе? Здесь даже воробей может коснуться тебя как родное существо.

        В общении почти с каждым большим поэтом переживаешь несколько этапов или даже эпох. Странно было бы ожидать, что моё сегодняшнее восприятие стихов и судьбы Блока совпадёт с переживаниями двадцатилетней или сорокалетней давности.

       В мелочах мы стали смелыми, но в фундаментальных вещах трусим: нас всех запугали еще в истоке. Юные поколения еще более трусливы в основополагающих вúдениях, от которых, собственно, вся наша судьба остается рабской и безнадежно искривленной. Нас приучили не называть то, что видишь. Если видишь черное, называй это красным или голубым, если видишь голубое, называй это зеленым или фиолетовым. Так мы сочинили историю, так мы сочиняем свою биографию.

      Человек долго ждет, что за этим что-то вдруг отроется. А потом оказывается, что ничего не открывается и не откроется, а остается то же самое, только более тусклое и более изощренно искореженное, более хитро отделенное от того, чего ты ждал. Жизнь ничем начинается и ничем кончается, вот это однажды и потрясает эмпирического человека, который всё смотрел на события и следил за ними.  И вот я читаю книгу стихотворений (талантливую, добротную словесно и психологически) такого изумленного и ошарашенного, такого патинно-чуть-чуть-пришибленного, экзистенциально травмированного, спрашивающего себя: как? счастье и есть только вот это? серые тени на голубом фоне? "Мир болезненно плавится в мозаике миража". Но всё же «куст восторженно рвется в небо с крыши раздолбанного гаража./ Умиранием пахнет это. Молочною синевой./ Скукой. Смятой постелью. Прокуренной комнатой. Но мир держится молодцом. / Я хотел бы стать этой голой рыбиной. Водой в крышке люка. Травой, / обметавшей углы козырька над школьным крыльцом».

       А дальше уже мой комментарий-воспоминание:

Нет, не друг мой стал печальным тленьем – только тело,

сам же он живой.

То душа его, пусть коротко, но пела,

снова став собой, а не травой.

Не терзайся: мы во тьме иллюзий,

смерть – одна из них.

Помнишь, как сияли очи в вузе,

как волшебно было море книг.

Но ведь это были лики смерти,

смерть поёт сквозь жизнь.

Но и смерть сама – сверканье жизни в круговерти:

нечто в нас блажит.

      Когда Рильке и в юности, и в поздние годы говорил о высшем экзамене для художника: способен ли он лечь (без рекламы, анонимно) в одну постель с прокаженным, умирающим от физического и душевного холода, лечь, чтобы согреть его, –  то речь здесь шла не о метафорах и эмпиреях. Речь шла о преображении художника, о том преображении, где полностью меняется сам критерий красоты. Речь ведь идет не о том, чтобы могучим волевым усилием побороть отвращение и гадливость и принудить себя. Нет: преобразиться настолько, чтобы родилось радостное влечение к красоте иного типа и ранга.

Монашки, ухаживающие за тифозными больными? Но то монашки, а здесь художник, генеалогия и генезис разные. Тут некая почти невозможность, преображение на корневом уровне иного проникновения в суть красоты.

***

Как пуста жизнь все же, как пуста.

От могилы деда вот до этого куста.

Сколько горя было, сколько слёз

и какое море ожиданий

и терпения священных лоз.

Я и в сорок градусов не мёрз,

хоть и обмораживался часто.

Как я все же был волшебно бос

и волненьем наслаждался властно

перед грозным хором всех стихий

и менад, и омраченных ближних.

Жизнь ушла на то, чтобы стихи

научиться слышать как нелишних,

и в себе увидеть некий смысл,

ненаписанную книгу Трисмегиста.

... С мамой к морю мы однажды собрались,

то была предельная в нас высь,

словно путь мы шли мечтою миста.

Не дошли. Вот здесь и ров греха

моего; опять пуста дорога.

Жизнь без зрячести отчаянно легка,

а прозревший вдруг всю тяжесть Бога

обретает на своей груди

в каждом своем шаге-колымаге.

Груз греха опаснее тайги,

если ты не знаешь тайны саги.

                               14.01.24

      Социальный порядок работает только на разрушение личности, на изувечение основ души. Задача индивида одна – спасти себя во что бы то ни стало от этого черного мага.

      Попробуйте найти совсем  не лукавые, совсем честные стихи. Это большая редкость, ибо человек не замечает, как излукавливается шаг за шагом в своем "окультуривании", т.е. в желании стать в ней "своим", то есть принимает условия вступления в уже олукавленные структуры.

        Для Мандельштама, воспевшего цинизм Чаадаева, выходит, и Державин, и Карамзин, и Пушкин были не свободными людьми. С точки зрения М. написать не разрушительную для достоинства нации её историю мог только несвободный человек. Выходит, свободные люди это живцы-паразиты вроде Дм.Быкова, Ходорковского и всех живых и мертвых олигархов? [И далее (огромный отступ) – благородный класс вообще всех нарциссов, включая Маяковского и Цветаеву (хотя М.И. – гений душевности рядом с М.) Ведь в конце-то концов восхищаются в Маяковском и в Цветаевой полнотой их, якобы, внутренней свободы. Хотя, с моего слуха, то была эстетика истерики, в которую впадает слабый дух, именно плененный дух, в жажде сорвать путы; однако истерика не есть свобода, а декадансная ее имитация; свободен ли пьяный человек? Протрезвев, он может застрелиться или повеситься; ему нельзя выходить в реальность как она есть. Он гений лишь в состоянии истерии. Заразить истерикой весь мир? Попытки были].

У меня же как раз обратная реакция: едва я чувствую в человеке нарцисса, как теряю к нему интерес, равно и к его продукции. Пример: Иос.Бродский. (Хотя на нем свет клином не сошелся: их тьма тьмущая; крайне трудно сегодня найти человека не нарцисса; мы все нарциссы). Впрочем, в случае Бродского всё не так просто. Да, он редкостно богатый темами, с роскошными формами поэт. И однако: прохожу мимо: не нужен. Так бывает с роскошными, красивыми, эффектными вещами и людьми: полюбуешься минуту-другую и дальше: не нужно, в душе нет истинного резонанса. (Прочел его внимательнейше почти всего). Но он еще и откровенно антирусский поэт. Разумеется, кто ж ему стал бы пенять за это: это законная часть его сути и его судьбы, приведшей его к воспеванию западной мыслительной матрицы.

Психика Пушкина, как и большинства русских людей его эпохи, была проста, и это высшая похвала гениальному человеку. Истинный интроверт никак не может быть ни нарциссом, ни хитроумным манипулятором. Когда он пишет русскую зиму, то видит её в себе, ибо сам становится ею. Когда Карамзин писал историю России, то видел её в себе, ибо сам становился ею.

       В современном мире чудо уничтожено. В мое время чудесное открывалось внезапно, и хотя редко, но ритмично. В новогодних подарках, которые в кульках-мешочках вручали нам деды Морозы и Снегурочки, находились вещи, которые в магазинах купить было невозможно. Собравшись втроем-вчетвером, мы уходили в леса вдоль речной долины в поисках пещеры, которую никто кроме нас потом не видел и не ощущал. Сегодня чудо невозможно даже в мельчайшем. Праздничный обед ничем не отличается от обыденного. Америка завалила детей и подростков фанерными, пластилиновыми, пластиковыми  и цифровыми лжечудесами, превратив саму жизнь в фарс.

       Тарковский сказал в "Ностальгии" великие слова: "Дурак: я здесь живу!"– вытащившему его из Лужи.

       Я нападаю на искусство по нескольким причинам, одна из которых: лучше понять его границы и сущность.

        Еще из "Ностальгии": Горчаков говорит о признаке настоящей любви: "... никаких поцелуев, вот почему она великая". На фактичность настоящей любви нет сил, войдя в неё, помрешь от недостатка энергии даже для функционирования.

        Пресыщенность как распад духовной матрицы.

      Если вы играете в старинном, давно опустевшем храме какую-нибудь вполне светскую симфонию или поете кантату, остаётся ли это пространство сакральным?

       Цена за проход к истине огромна. Даже те, кто были прежде пресыщены и знамениты, подходя к вратам, становятся кушающими черствый хлеб и пьющими сырую воду. Но и более того – теми, о кого вытирают ноги.