Обычный человек представляет себе кротость/смирение в качестве формы пассивности и чуть ли не уныния, однако это большая, огромная ошибка. Обычный человек, в той или иной форме лелеющий самомнение, значительнейшую часть своей жизненной энергии тратит на внимание к своей самости, к своему ложному "я". Чем постояннее и мощнее это центрирование внимания на себе, тем стремительнее уток энергии. По существу здесь человек постоянно смотрит на себя глазами "других", мира кесаря, принимая те или иные "выгодные" позы, делая "выгодные" для придуманного своего образа жесты и произнося соответствующие слова. Легко представить себе эту крайнюю форму, вспомнив Маяковского, который актерствовал круглосуточно, непрерывно принимая "выгодные" позы, непрерывно чувствуя себя на сцене; вероятно он актерствовал, даже когда спал. Даже его предсмертная записка мизансценирована.  (Обычный актер все же пополняет энергетические запасы в паузах между конкретными сценическими ролями, где до известной степени занят все же не собой). Поставив себя с ранней юности на гигантские котурны, объявив миру, что он новый мессия, что он тринадцатый апостол, что он аватара, что каждое его слово сакрально, Маяковский тужился позировать в этом образе. Однажды эти гигантские затраты истощили его энергетику полностью. Разумеется, он этого не ожидал. Однажды он почувствовал, что играть нечем, сил нет, он на нулях. Он ощутил себя живым трупом, и ему ничего не оставалось, как привести фактическое внутреннее к внешнему фактическому.

       Поскольку  внимание к себе, к своему измышленному образу, доминантой которого стало самовосхваление вплоть до самообожествления, было всеохватным, то любить он мог только самого себя. И если он кем-то не обладал, но хотел обладать (в разных формах, скажем, если кто-то тобой восхищается, значит ты обладаешь этим существом), и однако оно отказывало ему, то это разрушало его божественный статус и потому ранило сверх меры. А демонстрации любви и одновременная невозможность кого-то любить (всё внимание "я" расходовалось на лепку своего образа) превращали его ситуацию в гротесковую, где "Лиля" неизбежно превратилась в персонаж придуманного им спектакля.

       Чем раньше человек приходит к кротости/смирению, тем быстрее обнаруживает, что это единственная возможность переключить внимание с ложного "я" на реальность, в том числе и на божественное "я" (истинное "я") в своем сердце. Переключение здесь происходит, можно сказать, автоматически: человек прекращает тратить энергию на непрерывность самомнения, на озабоченность тем, как он выглядит в глазах мира кесаря, да, смирение вызывает именно этот эффект. И вот тогда освобождённая энергия начинает двигаться в направлении внимания к реальности, к бытию как оно есть-свершается здесь-и-сейчас (приходится использовать это уже донельзя испоганенное выражение). Человек естественно, без натуги начинает воспринимать своё истинное "я", скрытое, то, которое невозможно ни демонстрировать, ни  продавать. Осуществляется наконец полнота внимания к сущему. Именно смиренный человек самый внимательный и потому самый любящий. Он преодолел величайший рубеж: вышел из плена ложного эго.