Современная художественность? А что это если не постмодерн, т.е ёрничество и клоака. Каковы тут высшие достижения? Пелевин? Изощренная клока. Всякая ироническая изощренность, тем более изготавливаемая ведь не для наивных юношей, но вообщем-то для "светских львиц", то бишь для "успешных издателей", не может не двигаться к пределу, где духú начинают вонять.

       Несомненно, есть и искатели, а не изготовители товара. Под эгидой поиска "последней истины" (она же первая) сегодняшняя культура работает в жанре фэнтези как эгомифологии. (Толкиен создал атмосферу). Пытаясь мифологизировать себя, Вадим Месяц (соратник Таврова по "Русскому Гулливеру") создает коктейль из отрывочных "научно-популярных гипотез" (из разных сфер) на тему, ясную ему весьма-весьма смутно, для вящей лирической убедительности проложенной собственными стихами ("Норумбега"). Соответственно, ни "я", ни "исторические грёзы" о черепах наших предков не становятся во внятный фокус. Здесь недостает именно силы и искренности мифологизма. Гения. Направление мысли есть, но все силы уже истрачены на решимость по поводу направления. Его приятель из Екатеринбурга Ал. Верников (†) тоже истратил силы на танцы по поводу эгомифологизации, прикидываясь то адептом Кастанеды, то финским шаманом, то потомком кельтского вождя, то эротоманом из царства своих детских грёз. Сколько здесь было "прикида", а сколько бытия? Задавал ли он себе вопрос: а кто же я сам по себе? И есть ли я? Вероятно, задавал или по крайней мере пытался; ведь в конце жизни он писал стихи. А с другой стороны, вероятнее всего как раз эти его "вселения" в иное и в иных и давало ему мужество того особого горения и того озорства, которым он был интересен и другим, и самому себе. Разве писатель не черпает энергию в переселениях в другие лица? Разве не радость переселениях в Анну и Вронского, в Левина и в Кити, в Каренина и в Стиву воодушевляла Толстого настолько, что черновой вариант романа он написал запоем в один месяц?.. Но потом он уже не переселялся в обычных людей (в "Воскресении" это ему уже не удалось: стало скучно), он переселялся уже в тех, кто вошел в своё личное царство божие. И вот он вошел во Врата; так что с этого момента его уже не понимали ни враги, ни друзья, даже Страхов. А атаки церковников он отражал уже по инерции. Внутреннюю логику его верности Христовой заповеди непротивления злу понять с тех пор никто не смог. Над ним хохотали: дурак! Ибо и люди мирские, и христианские иерархи мало интересовались чудачествами исторического Христа. Ведь Христа заново выдумали, намифологизировали и утвердили этот сочиненный образ огромными начальственными печатями.

   А кто я, пишущий эти поверхностные заметки без всяких переселений?  Разве внешние соприкосновения дают нам что-то в измерении самопознания? В скольких туманных мифах я успел побывать и по скольким тоскую? Свидетельствуют ли эти строчки, что я есмь? Разве не страшны признания Достоевского из его подполья? В чем суть вдохновения?