Мы редко задумываемся о том, что вещь искусства (скажем, рассказ, повесть, роман, симфония) существует в восприятии конкретного лица, и не иначе.  Сл-но, реальных произведений с одним названием – буквально бессчетье и сходство меж ними крайне зыбкое. Скажем, восприятие текстов Чехова ныне случается весьма парадоксальное (имею в виду индивидуально-приватное, а не нарочитые "вставания на уши" режиссеров) в сравнении  тем, как нам их толковали в школе или в университете. И чем более "уклончив" писатель (композитор), тем более широкий веер разных произведений он порождает. Так что когда мы что-то обсуждаем, то говорим о разном – о своих порождениях. Обсуждения, собственно, невозможны.

       Чехов очень уклончив. Он провоцирует на зыбкость восприятия. Он склонен наблюдать за твоим восприятием и усмехаться в бородку и в пенсне. Давно замечено, что в его пьесах люди говорят параллельно друг другу. Но это не потому, что они плохие, а потому, что такова природа вещей: искренне люди говорят не друг к другу, а к какому-то вне-находящемуся существу, которого Нет. Их некому выслушать, ибо нечеловеческое это дело. Так что мы хор, но к кому он? Да, иногда мы вдруг слышим в чужом монологе себя,  в этот момент случается причастие: образуется при-общение. Но потом оно тает, ибо не найдено Большое Ухо.

       Да, высшее в искусстве обращено не к человеку, а в более высокую инстанцию. В этом загадка и тайна этой уникальной возможности "внешнего" обращения ко внутреннему в себе, то есть к тому, что не есть ты-смертный. Чехов, возможно, догадывался о наивности поисков человеком "сочувствия". Потому такие шутливо-отстраненные интонации в его письмах даже к жене, жаждущей от него некой воображающейся ей "особой откровенности" и романтического тепла. Но откуда взять не фальшивое тепло, не фальшивое утешение, когда мир остывает и уже обдает ледяным пурженьем. Тут в Чехове граница, ибо он знает, что слова ничего не значат.