Розанов (с подачи Платона) понимал однополую любовь в древней-древней Греции примерно так: зрелый и юный мужчины не ждут друг от друга ничего иного кроме как всегда быть вместе. Но такова ведь природа и двуполой любви: простого присутствия рядом любимого существа более чем достаточно для полноты ощущений. Тяга к большему – путь к разрушению.

       Суть вот в чем. В двуполой любви почти невозможно осуществление любви именно духовного свойства, женское начало отвергает мужской интеллектуализм и проективную фантазию, делая акцент на чувственно-эротическом и хозяйственном, в каком-то смысле социальном. Романтизм встречи здесь быстро истаивает; мужчина перестает быть философом и мистиком; женская прагматика его "перевоспитывает". В однополой любви греки сохраняли весь жар и романтики, и поисковой философичности, "витания в грезах". (Разумеется, всё это наши гипотетические фантазии-допущения).

       В однополую любовь греки направляли энергию духовного эроса. В общении с гетерами – энергии гедонистически-чувственные, в общении жено-семейственном тратили энергии эроса хозяйственно-социального.

       (Кстати, эту точку зрения на пресловутую педерастию греков разделял и Вагнер, понимавший трагедию невозможности духовного эроса в общении с женщиной, остававшийся пожизненным в этом смысле мистиком). Нынешняя эпоха перевела педерастию почти исключительно в план плоско-чувственный и даже гротескно-вульгарный.

       Но дело еще и в том, что эта "духовная любовь мужчин" у самих греков (если и была выражена более или менее явно) к 5 веку до н.э. скатилась на уровень, который подвергался язвительной критике Платона. Хотя она по-прежнему объявлялась искусством "педерастии ради философии", элемент чувственно-гедонистический уже серьезно подвергал ее коррозии. Уже шло различение настоящих педерастов и тех, кто посрамляет это высокое искусство. Ну а дальше шел стремительный скат к распаду того идеализма, который и был животворящей основой греческого мифосознания. Крах идеализма всегда означает крах субстрата жизни, переход ее в стадию гниения и самопародии.

Почему мифическое сознание (не говорю "мышление", т.к. сразу возникнет образ нашего типа мышления) было у греков столь естественным и длительным? П.ч. они были наивны, т.е. обладали основой для мудрости, ибо только наивный человек видит богов: к  циничным людям они не приходят. Характер нашего внимания к сущему полностью определят ауру и содержание этого сущего. Как говорят белые маги, мы удерживаем ту или иную картину мира своими коллективными апперцепциями. Картина мира исключительно подвижна, что блестяще показано, напр., у Кастанеды. Впрочем, таких примеров немало рассыпано в истории.

       Ведь Сократа казнили действительно за страшное преступление: за активное разрушение наивной созерцательности, за выдвижение рефлексии. Сократ стал склонять современников к пониманию мудрости как искусства болтовни: собственно жизнь подменял речами о жизни, очаровывая разложением мифологического сознания. (Представляю, какой это давало аромат!)

       Сократ внедрял новый тип внимания: солипсического, "внимания к себе", к своему мышлению, учил смотреть на мифы словно бы "обрабатывая" их, учил искать их "смыслы" (аллегорические и прочие), то есть разрушал бытийную наивность, уничтожал их сюжетику как чистое истечение "всамделишности". Вопрос уже ставился так: чему мифы могут нас научить? Что это как не убийство? Это всё равно как учить детей: чему нас может научить озеро, роща, да и родителей рассматривать с точки зрения их той или иной пользы, а не источника бытия.

       Жить и познавать – это слишком разные "стратегии". Отказавшись от мифа как  структуры бытия, человек вбросил себя в познание, то есть в стратегию отчаяния, ибо "преобразовывать" мир – значит непрерывно его разрушать, заманивая в Обрыв. Ибо линия рано или поздно заканчивается в отличие от круга.

       Призыв на фронтоне Дельфийского храма был хорош, но разрушителен для мифосознания. Боги стали картинками, а человек уткнулся в поиск внутри себя и нашел там Бога – самого себя и покончил с собой: видеть столь мелкого бога невыносимо.

       С дельфийским призывом справились индийцы, параллельно чтившие тысячи и десятки тысяч богов. Греки не справились, познание съело жизненную силу/мудрость западного человека. То была ловушка, поставленная явно не другом человека. Посмотрите, на кого похожи нынешние "познавшие". Ученые-физики, технари – истинный человеческий хлам. А гуманитарии? Чем умнее, тем более жалкие и растерянные лица, растертые по тарелке познания, человеки, уцепленные за слова, а за их пределами чующие нуль и зеро.

       Человек – это тоже миф? Допустим. Но разложив живой миф аналитически, мы его убиваем. Миф и человеко-миф потому и живой и сияющий, что бездонен и непознаваем логикой, его нельзя трогать рефлексией, пачкать рефлексией. Нельзя рефлектировать о матери и об отце, это делает только низкое существо, падшее. Грязь в мир мы приносим сами изнутри своей размифологизированности. Малое дитя мыслит мифически, из чистоты. "Познав себя", современный человек может сказать только одно: я негодяй и ничтожество, во мне абсолютно ничего нет кроме амбиций и информационного хлама. И едва я биологически бессилен, как превращаюсь в абсолютную труху. Ибо духа – ноль. А дух – это миф, это не рефлексия. А откуда натекает мифосознание? Из млека бытия. А при каком условии? При чистейшей наивности, при абсолютном доверии "тому, что истекает и течет". [Мысли, параллельные чтению розановской "Тайны"].