Договорились считать признаками поэтичности то-то и то-то, и делу конец. Страшная вещь – человеческое единодушие. Тебя убьют, если ты не любишь того, кого любит большинство.

       Попробуй стать искателем истины или  найти точный эквивалент своей искренней эстетической валентности.

       Попробуй отвергнуть Ницше и Бродского, Джойса и Данте. Помню, как в давние времена одной девушке за любовь к Илье Глазунову чуть не выкололи глаза.

       Андрей Тавров не раз жаловался на то, что поэтическое слово стало безопасным. Разумеется, если поэзия превратилась в игру. А попробуй всерьез иметь свое собственное (а не общедоговорное, общетусовочное) мнение, моментально вылетишь из всех "полезных общений". Попробуй писать и печатать стихи супротив главы государства с таким же пылом, с каким Пушкин "разоблачал" Александра Первого. Чудовищными (и к тому же ложными) эпитетами он награждал сакральную фигуру царя. Вполне сошло: приятная "командировка на юг".

       Слово Чаадаева было для него небезопасно. Но оно звучало в контексте предельно напряженного состояния тогдашних умов. Это как если бы в пик ельциновско-гайдаро-березовской революции какой-нибудь известный человек стал ярко и публично писать о том, что западная цивилизация есть величайшая мерзопакость, позорное пятно на человечестве, экстракт низости, подлости и духовной бездарности и что только исконная низовая Русь, очищенная от большевизма, есть подлинная культура и спасение. Да его бы съели с потрохами, втоптали в грязь. Какой там Чаадаев.

       Знаю по семинару, который я много лет вел, что стóит хотя бы косвенно показать слушателям, что они проживают жизнь бездарно (семинар-то философский), как зарождается волна ответного протеста, оседая в некоторых душах зреющей ненавистью, отнюдь не пассивной. Люди приходят за развлечением, спасаются от скуки и к разговору всерьез не готовы, хотя формулируют свой модус как жажду "восхождения". Но чуть затронь их самость, как они вычеркнут тебя из списка живых. Да ты, вероятно, и сам такой. Ищешь похвал и восхищений, а не критических напряженных оппонирований. Все прячутся в мантру "любви".

       Так вот, вкруговую, я завершаю размышление возле жалобы Таврова. Хотя вот еще два постскриптума.

       Ударом ниже плеч дон Хуан выбивал у Карлито его старую привычную глоссу, что погружало его в мир неизвестностей, требовало заново "собирать глоссу", в этой пограничности между гибелью уже известного и громадой неизвестности возникало острое ощущение жизни как страшного и пленительного пограничья. Этот метод постоянно практиковал Кришнамурти. Но платившие ему деньги за "духовные консультации" богатые американцы не хотели ломать свою глоссу. Они довольствовались "приятной беседой" со знаменитостью.

       Когда-то круг друзей моего дневника был сравнительно обширен. Внезапный отлив произошел после того, как я опубликовал эссе, в котором признался, что люблю Россию и презираю тех, кто живя здесь, поносит её или предает. Мотивы этого моего экзистенциализма я явил и объяснил просто: породи меня Господь папуасом, я бы смиренно любил Папуасию. В этом я солидарен и с автором "Капитанской дочки", и с Киркегором, и с Серафимом Саровским. Понятие "человек мира" для меня либо оксюморон, либо насмешка над самой сущностью человека; "человек мира" – это претенциозность дорожной пыли, и это самая малая его провинность перед твореньем, перед его тайной. "Человек мира" – это робот, которого потихоньку внедряют взамен человека. Соответственно, отношение ко мне моих т.н. "друзей" по f/b резко поменялось после того, как я сочувственно поместил цитату из Блаватской, где она разделала под орех англичан, основываясь на своем богатом опыте общения с ними (и с индийцами) в Индии и в Британии. Как? бросить тень на светлейший лик, которому поклоняется всякий "творческий интеллигент", "всякий мыслящий"?..

       Нет, не прав был Андрей Михайлович, наша словесность, даже оттенки нашей личной глоссы способны вызывать и нежность, и ярость, и ненависть. А популярность? Но неужто кто-то завидует сегодня популярности Евтушенко, Рождественского и Вознесенского? Ведь они были публицистами, политическими диспутантами, а не лириками. Будь они лириками, разве они собирали бы стадионы? Лирика не слышно дальше четвертого ряда.

       Вообще говоря, двадцатый век породил три страшных феномена: псевдо-лирику, псевдо-душевность и всевдо-духовность. Но боюсь, что экспертов, способных дать точные рекомендации по различению подлинного и имитационного, искать пришлось бы долгонько.