Главный вопрос: а не отрезаны ли мы полностью от реальности? Не вращаемся ли мы всецело в некоем замкнутом коконе, до одури споря друг с другом, и вся наша наука и всё наше искусство не есть ли абсолютно искусственное варево, вне-реальное пускание  пузырей и паров, напускание тумана? Ведь совершенно же ясно, что есть мир за пределами слов, символов и метафор, за этой стеной. Реален дли он для нас? Для филолога (в узком и в самом широком смысле слова) он нереален. Но дело в том, что только он и реален. К нему и прикасается, в нем и живет творящий молчание индийский муни или мексиканский толтек-одиночка.

       Как-то прочел у Андрея Таврова на его электронной платформе: «Пустотный центр имени не может быть назван, хотя и просится на язык. "Имя, которое может быть названо, не есть предвечное имя", – одни из переводов второго стиха Дао Дэ-цзина. Предвечное имя, следовательно, названо быть не может, но ощущаться может. Я бы назвал его непроявленной идиомой (фразеологизмом) всех остальных имен...»

       Но это я решился ответить: «Прошу прощения, что вмешиваюсь, А.М., но не вполне с вами согласен. Лао-цзы – это не профанный автор, не участник интеллектуальной жизни того времени, а мудрец, своего рода муни, то есть живущий вне слов и значит знающий. А мысли мудреца не подлежат толкованию, их надо принимать буквально – как сообщение о реальном положении дел. Тут любые толкования неуместны. Это всё равно как толковать даосское сообщение, что умный человек накапливает слова, а мудрый избавляется от них. Это надо принять как принимает лекарство смертельно больной.

       Лао-цзы сообщает нам о том, что реальность пребывает за пределами слов. Человеческая речь есть величайшая профанация реальности. Сама конструкция вербальной речи основана на лживости и на эгоустремленности. Именно в этом исток погибельности. Даосскую истину (как и чаньскую) абсолютно невозможно приспособить к нашему филологизму. Неизрекаемое есть абсолютно неизрекаемое, а не относительно. Приспосабливая сакральное к нашей профанной системе координат, мы теряем возможность его восприятия. Ели же говорить короче: надо решиться признать кого-то мудрецом, а себя признать не мудрым ("блаженны нищие духом": т.е. признавшие свою нищету). В таком случае восприятие будет полным. В этом, кстати, один из элементов так называемого смирения. Без смирения своего бунтующего "я", претендующего на перманентно королевскую роль, невозможно взглянуть на мир вне фильтров. Сознание Лао-цзы – вне фильтров, он предлагает нам чистую оптику: сознание "настоящего человека": человека до кали-юги, до глобальной омраченности, в которую мы попали...»

       Мне представляется очевидным, что посредством интеллектуально-словесных действий мир непознаваем. Здесь интеллектуально-понятийная матрица познает саму себя, законы своей игры, ничуть не более. У мира бесконечное множество измерений, т.е. энерго- и игроформ. Познавать мир мы можем лишь посредством интуитивно-безмолвного приникновения к Дао или мистического единения с ним.

       Это-то и разделяло нас с Тавровым: он верил в познаваемость мира посредством слова (вот почему жаждал найти утерянную волшебную букву сакрального алфавита), я же нет.

Проблемы человечества ему казались временными. Он писал об "ощутимости" "предвечного имени", то есть целостной первореальности. Я же ссылался на Лао-цзы: «Дао вечно и безымянно; и неощутимо...» (гл.32). Или на главу 19: «Перестаньте мудрить и учить, народ станет счастливее во сто крат...» То есть удаляясь от словесности, руководимой интеллектом и символами, человек вернется, т.е. приблизится  (хотя бы немного) к Дао, к своей внутренней дао-гармонии, то есть к предвечному инстинкту истины.

       Осознавая эту точку и эту границу между своей нереальностью и возможностью своей реальности, мы уже не абсолютно безнадежны.