У Гёльдерлина и Хлебникова — слияние со стихией языка, который, возможно, требует жертвоприношения. Каждый по-своему, оказались призваны в стихию языка, явив себя как жертву этой стихии, исполненной едва ли не языческого самоотречения. Может быть, для них это было не "изгнанием в язык", а "призванием" в него? Не знаю... У Самойлова — почти что внутренний огонь самоуничтожения ради того, чтобы стать чем-то более тонким, эфемерным, чем плоть. Здесь, как в каком-то заклинании, есть особая жажда трансцендировать через искусство. Но и дуализм плоти и духа, в отличие от Рильке, у которого не было разделения на тело и душу, внешнее и внутреннее. Дуализм как акт внутреннего возгорания, болезненной и бескомпромиссной трансмутации плоти в речь. Формула прорыва к мистическому самопревосхождению, к бытию вне себя.

А Бах, Моцарт и Шопен (в этот список я бы добавил Мортона Фелдмана) — это действительно те, кто, скорее всего, ощущали божественное присутствие не в крике и не в громогласной исповеди, но в каждой ноте. Они как будто бы отказались от праведного "я", чтобы раствориться в мелодии. Для них, возможно, сама музыка была своеобразной молитвой и способом быть ближе к чему-то незримому, но предельно настоящему. И оттого в них не было той внутренней борьбы, трагизма самосожжения, который был присущ поэтам — для них сама музыка была не только высказыванием, но бытием. Их форма жертвы менее кричащая, но оттого не менее запредельная. Божественное дыхание они ощущали не в громогласной исповеди и не в метафизическом крике, но в тишине, в трепетном звучании каждой ноты. Музыка для них была не просто языком выражения, но ритуалом всепоглощающего самопогружения, тем священнодействием, в котором от искреннего «я» остаётся лишь чистое звучание. Здесь не только потребность в высказанности, но в первую очередь, подлинный и единственно возможный способ бытия.

Для одних творцов творчество — это путь болезненного самопожертвования, для других — тихое растворение в искусстве, открывающее связь с Атманом, подлинным и вечным "Я".

Пожалуй.