Если поэзия есть выражение ритмов и боли души, то она национальна (американские штаты не беру по понятным причинам); но если же она есть чисто языковое явление, тогда поэт Бродский (к примеру) использует русский язык как абсолютно нейтральное средство для воспевания своего еврейско-интернационального, космополитичного ума.

       Запад давно болеет космополитизмом, поэтому поэтов, пользующихся русским языком, но не живущих в нем, шумно возводит на пьедесталы. Нечто похожее произошло с Айги, сделавшим на Западе поразительную по мощи "поэтическую карьеру". См. книгу Леона Робеля. Берёт оторопь, когда её читаешь. Ничегошеньки себе, "скромный чуваш". Это какой-то языческий шабаш, вакханалия симпозиумов и чествований. Воистину длящийся черный квадрат Малевича, переходящий в вопли и скрежеты Губайдулиной на фоне кейджевского 4' 33''. Да и вообще, если именно Шнитке и Губайдулина уловили суть поэзии Айги, то мне становится плохо.

       С одной стороны, нельзя не признать, что нейтрализация русской поэтической традиции (и всех запасов лирического пафоса) неотвратима в век краха, в век исчезновения причины поэтического высказывания и потому неизбежности минимализма, суммарной художественной аскезы. А с другой стороны, западному верлибру куча лет и, казалось бы, к чему такие волнения с появлением верлибра Айги?  И вот тут невольно задумываешься. Апофеоз чего празднуют западные специалисты по русской поэзии? Не апофеоз ли то осинового кола в русскую традицию? А ведь обаяние стихов Айги действительно немалое. Обаяние осознания необходимости аскезы.

       Так называемый постмодернизм попытался разрушить все традиционные коды русской прозы и поэзии; насмешка (весьма поверхностного свойства) и гогот над "условностями" того или иного стиля стали доходным промыслом или почвой для самоутверждения. Но точно таким же образом Пригов мог бы подвергнуть примитивнейшей иронии все стили и манеры мировой литературы, поэзии, живописи и архитектуры; всё это с определенной точки зрения (зрения человека уголовного пошиба, а именно этот пошиб и стал стержнем нынешней мировой ментальности) глупо, ибо искусственно. Да, искусство сделано не из натуральной кожи, и наивному Кандиду здесь не место.

       Но я о другом. О крахе претензий на личное творчество, о чем книги Владимира Мартынова. Финальность форм в живописи, поэзии, в прозе, в архитектуре (да и в музыке) очевидна. И дело здесь не в искусстве как самодвижущейся форме, не в исчерпанности "энергии форм". А в финальной стадии "человеческого материала". Айги и Асиновский (список может быть легко продолжен) поставили следующий после Маяковского nihil русской традиции и, собственно (вероятно того не желая), русскому миру. Пелевин откровеннейше издевается в своей романистике над "образованным" читателем, охотно предлагая ему балаган и цинизм в "эзотерической" оболочке.

       Но дело-то в крахе всего человека, впавшего в ту стадию цинизма, в которой не может существовать ни поэзия, ни романистика с их извечно наивнейшим основанием. Вне искренней веры в сиюминутное присутствие богов в твоем личном хронотопе человек не только не может быть поэтом, но он просто аннигилируется у себя на глазах, распадаясь на материальные атомы.

       Самораспад человечества (матрицы человека) идет такими темпами, что искусство осыпается как мокрый песок на солнце, облепивший статую. Вне наивного чистого взора искусство существовать не может, вне доверия человеческой душе, вне веры в осмысленность и святость каждого часа. Когда же душа схлопывается, рождается либо подростковый nihil у тех "обломков душ", что еще надеются на Смысл, либо жадные формы паразитаций на материалах, объявленных умершими. "Борьба за наследство".

       Не самый глупый человек Платон писал, что египтяне сохраняли в активной фазе свои художественные формы в течение тысячелетий, что указывает на их силу духа; в то время как мы, писал Платон, имея в виду греков, меняем формы и стили каждые триста лет, что указывает на суетность, мелкое тщеславие и слабость духа. Японцам хокку и танка служат около тысячи лет... У нас "пушкинский стих" не просуществовал и ста лет, как явились "революционеры" (писать стихи и картины, равно и музыку стали революционеры, и общество это одобрило!), "тринадцатые апостолы" разнообразного обличья и толка, в результате чего Маяковский и Кº отправили Пушкина "на свалку истории", придумав поэтическую форму уголовного пошиба, "близкую массам", то есть толпе и человеку толпы.  О какой силе духа можно тут вести речь? Ватаги мелких тщеславцев кинулись придумывать "собственные стили". А цену богоборческому стилю Маяковского можно видеть по "творческому поведению" пиита и по его паническому бегству из жизни: в стиле, который он воспевал, жить было невозможно. В ХХ веке люди придумывают "для других" то, в чем сами жить не могут и не хотят. Это и есть предел цинизма: кушайте эту дрянь, а я над вами посмеюсь!

       Стремительная смена форм, стилей, манер, мод, "ярких физиономий" и поз безусловно говорит о нищете духовной, о последних конвульсиях цеплянья за "новизну" внешнего, ибо внутреннее сокровище у человека одно-единственное и неизменное в тысячелетиях, и коли связь с ним прервана и порушена, человека охватывает паническое беспокойство, по праву именуемое суетностью.

       Я уже не говорю о том, что прерывается связь поколений, и каждый человечек становится поистине атомарным беглецом в пустоте инстинктов тела и тщете эмоций, которые вне духа именно-таки nihil. Этот nihil и поглотил не только "пушкинский стих" и не только "орлана-главаря", но и практически всю творческую волю популяции.

       Великий пневматик Платок прав: революционность в искусстве – вернейший признак духовного краха и демонических претензий. Это напоминает мне современные претензии миллионов рабов олигархата на жизнь "здесь-и-сейчас". Слышу громовой хохот Догена.

       То, что именуют чань-дзэном, существует несколько миллионов лет, и для того чтобы уяснить себе, что это такое, следует погрузиться в эти миллионы лет, в их ритм, следует понять и почувствовать, что современность без этих миллионов лет – ничто, nihil.

       Но самое печальное вот что: исчезла причина для поэтического высказывания. Исчезла подобно исчезновению чистых рек.