А с другой стороны, новая поэзия не может просто тупо повторять психологические игрушки и ходы старой. Ведь мы живем в эпоху обожествленного ускорения времени, и всё строится на производстве Нового, в чем бы это ни проявлялось.(Когда-то наслаждались найденным стилем и способом вúдения веками). Да, мы одеваемся всё более некрасиво и манерно, но мы радуемся одежек новизной. Да, пошлость женских одежек и жалкая претенциозность очевидны, но всё прикрыто туманом новизны. Качество товара неотвратимо падает и падает, но зато на всём лейбл "новенькое". Строятся всё более уродливые дома и кварталы, однако все восторженно славят их новизну. Вот это и есть эстетика, о которой писал Бродский. К красоте это не имеет никакого отношения. То же с искусством. Журналам и издательствам требуется только новое. Ибо цивилизация и её агенты умирают от скуки. Мы все умираем от скуки и от страха.

       Перманентная революционность (ротация во что бы то ни стало) уже в двадцатом веке стала законом стихосложения. Каждый небольшой кусок времени (психические поколения сменяются всё чаще, стоят всё разреженнее, отстранённее) стремится очиститься от "старого гуманитарного хлама": от идеологизма и тупой самоуверенности, от лживых душевных исповедей, возвеличивающих эго то за счет новизн эпохи, то за счет пьяного элана, очиститься от лжефилософских проповедей во славу сгнившего до костей прогресса, то бишь пустого хаоса... Перебирать листочки набившего оскомину психологического, якобы душевного исповедания сегодня, быть может, действительно нелепо.

       Уже дадаизм был протестом против "буржуазно-растленного" стиля жизни и мысли и естественно против эстетики этих "лживых жирных людей". Новая поэзия могла бы вырасти из отказа от "эго" и соответственно от эгопсихологии и всей эгоэстетики. Собственно, некогда витамин поэзии и был прививкой свободы от эго, от идеи личности и т.п. "гуманных" танцев вокруг души, фактически не существующей, ибо давно похороненной. Порок школы (или направления) после Бродского в том, что там предметом восхищения ставится горделивый ум (еще Валери воспел эту персону вослед Ницше), претендующий на власть. Дадаисты, то есть неодадаисты сбрасывают в глубокий овраг все эти котурны, костыли, кафедры и подмостки, всё это бесполезное хвастовство и театральные плачи над эгосамостью. "Всё это спекуляции и наваривание барышей в яром служении растленным столпам общества. – говорят они. – Да здравствует террор духа! Единственно приемлемый террор. Дело Гёльдерлина и Крученых должно жить и развиваться!" Но революция духа не приходит в виде борьбы. Она приходит из великой внутренней тишины.

       «Пока есть Афина Паллада –

       русская женщина есть!» –

писал мне как-то из Нью-Йорка неодадаист Константин Хомутов, человек удивительного внутреннего накала, очарованный странник поэзии. Однажды мне приносят на дом большущую бандероль из Нью-Йорка от незнакомого лица. Раскрываю: роскошнейшее издание книги Поля Репса, его труды с 1939 года по 1980-й (конечно на английском), прорисованные им самим, естественно в чан-дзэнском стиле. Вот таким было знакомство с К.Х., новой формации рыцарем дадаизма как духовного протеста. Каким образом он нашел мой домашний адрес – так и осталось тайной.