Наиболее неуязвимый тип поэтической психики – интеллектуалистически-ассоциативный, тот, что купается в запасниках "мировой культуры", будь то Эзра Паунд, Томас Элиот, Иосиф Бродский, Алексей Парщиков или Андрей Тавров. Приватная экзистенция здесь растворена в бессчетии мифологических опор и струн. (Я бы назвал эту поэзию опосредованной).

 Наиболее уязвимы души поэтов непосредственного слова, непосредственного чувства, непосредственных признаний. Поэты прямых лирических исповеданий, к коим нельзя не причислить Есенина, Рубцова или Бориса Рыжего. Их поэтический трагизм есть прямое касание трагизма глубинно душевного. Поэтому их жизни так хрупки и так "необъяснимо" незащищены. Можно строить гипотезы в направлении "шерше ля фам", печалясь над тайной самоубийства свердловского юного гения или размышлять на тему "чувство собственной важности самоубийственно само по себе", но абсолютно ясно, что независимо от всех прямых  исследований бытовой стороны дела отказ Бориса Рыжего объективно был категорическим протестом против монструозности капиталистического левиафана. Абсолютно неважно, размышлял или не размышлял поэт над этой темой. Поэт не размышляет, он действует: словами или поступками. Сама субстанция жизни предстала перед юным поэтом, входившим в эпоху осознанной зрелости, как абсолютно негодная, как абсолютно неприемлемая. Нельзя забывать, что волею судьбы он был втянут с разных сторон в самый эпицентр  социальных капканов, страшных именно тем, что все они были обольстительны, все они ему приятно улыбались.

       Можно сказать, что истинная (с точки зрения архетипа), корневая природа поэзии не может не испытывать ужаса перед тем "миропорядком", который пришел на стыке девятнадцатого и двадцатого  столетий, а ныне бездонно распахнул адов зев. Вот  почему поэты (а не "мастера культуры" и культуртрегеры) почти неотвратимо сходят с ума (Батюшков, Штифтер, Гёльдерлин), либо балансируют на грани самоубийства, как это было у Кляйста, Новалиса, Рембо, Тракля, Цветаевой, Сен-Экзюпери etc. Корневая суть поэзии взывает к абсолютно архаичным для нового мира вещам и существам. Воспевая железо и левый марш, Маяковский отторг в себе свою питательнейшую часть и энергетический кокон поэта распался. Маяковский конечно карикатурная история, история прямого соблазна поэта вельзевулом. Однако любопытно, что новейшее время породило тьму симуляционной поэзии. Впрочем, это отдельная история.