Вера отвергает знание, знание отвергает веру. Вера связана с надеждой и иррациональным порывом к невозможному. И поскольку знать ничего сущностного мы не можем, вера становится внутренне сущностной формой экзистенции.

       Слушал пение двух монахов в подвальной части ярославского храма. Абсолютно современные, судя по лицам, ребята лет сорока. Пели старые каноны словно бы с проникновением в сущность своей личной судьбы. Внезапно подумал: вот вера. Допустим, христианство опирается на миф, под которым ничего реального. И сами эти ребята вполне могут это понимать. Однако в силу добровольного избрания предмета веры (серьезного идеала), их жизнь обретает эффективный духовный смысл, структуру. Следовательно, они мудры, коль это знают и понимают. В акте экзистенции сакрального сам предметный модус – вторичен. Никто никому никогда не докажет, что существует "абсолютно объективный критерий источника вечной Истины".

       Мы не разлагается исключительно потому, что живем в импульсах и пульсациях веры; она наше топливо. Верим, что будет завтрашний день. Верим, что есть высшее нас Существо, чувствующее наши сердца и чтящее Дхарму. Верим, что наивность выше хитрости...

       Вера сильнее и творчески продуктивнее знания, если последнее не есть мистический опыт. Всякое иное знание ложно, ибо опирается на сумму иллюзий и общественных, юрких и изменчивых, договоренностей.

       Кажется, здесь я внезапно с другой стороны подошел к парадоксальному тезису знаменитого чаньского магистра, повторявшего в проповедях, что если истинное учение проповедует неистинный ( неподлинный) человек, то оно становится неистинным, и наоборот: если истинный человек проповедует неистинное учение, оно в тот же момент становится истинным. Здесь схвачена суть истинного знания, коренящегося в человеческом благородстве: в особом модусе верности и веры, где всякая догматическая "предметность" размыта, ибо всякое позитивное знание человека эфемерно-иллюзионно и претенциозно, утверждаясь на самости и на эгоиллюзии. «Нет истины, отдельной от человека, от его внутренней вечной сущности, – говорит мастер чань. – И подлец или существо с мутной душой обречены бултыхаться во лжи, что бы они ни пересказывали, начитавшись рукописей из стариннейших сундуков, что бы они ни адаптировали, предаваясь "герменевтике"».

       Здесь-то и выступает на первый план наша индивидуальная чуткость, наша способность слышать неслышимое и видеть невидимое. Два существа могут говорить "один текст", но один будет фальшью и пустой трескотней ("эстетикой"), а второй кусочком мудрости. И это тоже часть чаньского опыта. Об этом есть чудесные рассказы.

       Чаньский мастер говорит: а на то ли направлено ваше внимание? Вы ищите словá или вслушиваетесь и внюхиваетесь, кто перед вами, каковы ритмы сердца этого писца и оратора. Есть ли в вас этот нюх?

       О, здесь такие сквозные глубины, что дух захватывает. Здесь революция, какая и не снилась Ницше.