Современный человек крайне неуверен в себе, еще меньше в мире, но ему день и ночь внушают, что он должен изображать абсолютную уверенность и в себе, и в прекрасном завтрашнем дне. И вот он, не имея мужества оставаться и по форме собой, лжет и лицедействует, играя роль и роли. Кто же побуждает его к этому бойкому кривлянью лганья-себе-в-глаза? Тот, кого мы боимся назвать, опасаясь насмешек, – велиар, вельзевул, воланд, титин, у него бессчетье имен.  Можно спорить о его формах и личинах, кои, безусловно, весьма изменчивы (он блистательно следит за модой, сам будучи её верховным магистром, он главный устроитель балов и  маскарадов), но сомневаться в его командной поступи сегодня неуместно.

       И кто же, не кривя душою, нынче уверен в себе (в измерении, где мы все обязаны быть "гражданами") и в завтрашнем дне?

       Уверены в себе и в завтрашнем дне сегодня только Воланд и его компашка нежити. (Здесь-то и зарыт корень; вот почему "творческие личности", т.е. слабаки, притворяющиеся силачами, и красотки льнут в эту сторону: им страшно от тотальной неуверенности в себе и в завтрашнем дне, они прячутся в эту "полетно-гогочущую" анти-реальность: жить в открытости страшно). Чем же роман Булгакова не реализм?

       С кем же сам автор? Какие могут быть сомнения. Да посчитайте по пальцам тех, что не с воландовской компанией в современном мире. (Рад был бы ошибаться). Тех, кто не прячет (ни от других и, главное, ни от себя) своё истинное лицо и не пытается изображать победительность и американистую "уверенность". Кто в печали вполне и с полной силой печален, а в радости радостен без оглядок на "рецензии", а в периоды невосприятия внешнего мира остается пребывать в спокойном отсутствии, в неучастии во всеобщем деланиии. Кто если отчаивается, то и не скрывает от себя, что он в отчаянии, но переживает это всерьез и не на уровне внешних эмоций... Кто никогда не улыбается тому, кто не вызывает у него душевной радости или восхищения....

       (Зашел в кафе и вдруг вспомнился загнанный взгляд одного моего талантливого дружка юношеской поры. Он показывал этот взгляд, наверное, только мне в наших посиделках; на людях же изображал почти бравого и даже чуть насмешливого интеллектуала, хотя степень его растерянности перед миром ((который он ненавидел и презирал не меньше Кафки)) была зашкаливающая).