Искала ли Европа путей к этическому оздоровлению человечества? Да, вроде бы ненароком искала, этак маргинально, этак по краям, невзначай. И наконец разразилась финальным открытием, финальным рецептом, оформленным Шиллером: недуги душ и социальных трений будут излечены, если наладить эстетическое воспитание масс. Эту иллюзию разделяли весьма многие, но отнюдь не Достоевский, которому приписывают эту солидарность; нашумевшую фразочку «красота спасет мир» сказал один из его заблудших героев, а вовсе не автор, писавший о слезинке замученного ребенка, которая весит больше всех мыслимых благ вместе взятых.

       И хотя двадцатый век показал большую фигу западным оптимистическим наивностям, поэты продолжали лезть в эту чёрную дыру, уверяя нас, что «развитый художественный   вкус» − гарантия гуманности и этического здоровья.

       Вот почему я как-то однажды заговорил о страхе Бродского перед наивностью. Наивности улюлюкают не только уголовники, «высокая эстетика» всегда устремлялась к изощренности. Не любить Тютчева и Пушкина найдутся причины: Тютчев − в оппозиции к Западу, зрелый Пушкин тоже, даже не зная его в географическом облике. Но суть глубже: Пушкин и Тютчев были наивны. И они не использовали свой ум для поэтического самоутверждения. И хотя тютчевская лирика насквозь философична, она сохраняет почти «гераклитову» наивность. Её не коснулась растленность интеллектуальной бравады. Ни малейшей бравады «познать мир». Он лежит и высится перед Пушкиным и Тютчевым в качестве непознаваемого, то есть вне-технологического, таинственного как и мы сами. Ибо «я» и есть «Он» и «Оно».

       И когда я слышу оду «оттачиванию художественного вкуса», то понимаю, что это голос того слепого, которого поставили вести слепых. И я бы никогда не произнес этих слов, если бы полагал, что это теза одного какого-то поэта, а не всей западно-центричной нашей сегодняшней культуры.