Когда аморализм стал правилом жизни, хитрость и коварство стали называться умом, ложь стала дыхательна, то есть незамечаема, а изобретательность и актерство стали принципами искусства, – вот тогда человечество приходит к исчерпанию себя.

       В этом смысле, глядя на происходящее с нашей нынешней точки, можно сказать, что философия Ницше была подростковой, столь же самоуверенной и пылкой, сколь и куцей. С одной стороны, он верно критиковал европейское мещанство умов: «К чему стремятся они изо всех сил? Учинить на земле всеобщее раздольное зеленое пастбище, - приятное, надежное, безопасное, оно облегчит жизнь всякому; у них две заветных песенки и два затверженных урока – “равенство прав” и “сочувствие ко всем страждущим”, - страдания же они рассматривают как подлежащие упразднению…» И далее он поет песнь условиям жизни, подвергающим человека всем видам страдания, он воспевает все виды зла, «вообще все зло, ужасное, тираническое, всё хищническое и змеиное, что только пристало к человеку», потому что «это так же хорошо служит целям возвышения животного вида “человек”, как  его противоположность». (Забегая вперед, отмечу, что Ницше вообще философствовал о «животном виде», даже кода рассуждал о духе). Воспевая вследствие этого абсолютный имморализм, он предлагает забыть (и забывать) о намерениях и последствиях всякого поступка, но всячески воспитывать в людях «непреднамеренность» в действиях, т.е. импульсивность и спонтанность, с которой мы в нашей российской жизни сталкиваемся столь ежедневно и столь интенсивно, что ничего кроме кривой улыбки этот призыв немецкого «вольного ума» у нас не вызывает. Мы так хорошо выучили все эти уроки и европейской, и русской, и культур-еврейской демократии и далее все уроки тирании морали и тирании абсолютно аморализма, что нас этой болтовней не обманешь.

       Верно было замечено, что если бы книжки Ницше написал русский философ, его бы немедленно осмеяли и с позором забыли на другой день: настолько всё это «умно» и «подростково». Ницше не понимал (то есть и не чувствовал) реального человеческого устройства и законов инволюции, не понимал, как именно связан индивид с «человечеством». Не понимал, п.ч. был совершенно головной европеец. И его «парадоксальные прыжки» лишь чисто внешне напоминают дзэн.

       Когда он, например, писал о «сочувствии ко всем страждущим», то не понимал, что лжет: европейцы если и сочувствовали, и сочувствуют, то только самим себе. Свирепость ко всем, «кто не мы», у них что называется в крови; более кровожадного племени не сыскать на земле. Потому-то я часто удивлялся вроде бы парадоксу: с одной стороны, в Европе поразительно игрушечная жизнь (была и особенно есть), с игрушечными проблемами и игрушечной психологией насельников. (Что и нравится нашим нуворишам и новеньким поколениям «среднего класса», выращенным в искусственных питомниках Москвы, а затем Лондона). Это «край непуганых идиотов», как говорит мой приятель. И он совершенно прав: когда европейцу рассказываешь на его территории об обычных событиях своей российской жизни, видишь неприкрытую взволнованность и приоткрытый рот: он захвачен моими пресными, скучноватыми буднями как авантюрным романом или триллером, ибо его жизнь абсолютно стерильна, ему гарантирована безопасность и комфорт (телесно-душевный: что у него одно целое) с рождения до смерти. (Это-то как раз Ницше и ненавидел, за это-то как раз русских почти любил: обожал/ненавидел Лу Саломе за «непредсказуемость» и «жестокость»: «Лу – абсолютное зло», - говорил это с искренним двусмысленным восхищением). Так вот, с одной стороны, игрушечность, ни малейшей связи с глубинами жизни, а уж тем более бытия, почти полная оторванность от космической подноготной нашей души. А с другой стороны, невероятная жестокость этой самой души, свирепейшая агрессивность, злокозненность, полное отсутствие сострадательности. А ежели они начинают «сострадать», то бросается в глаза, что эта «сострадательность» насквозь умственна и потому лжива, лицемерна. Так было в истории, так обстоят дела и сейчас. А впрочем, чему удивляться? Как может научиться состраданию душа, выращенная в комфортах и никогда не страдавшая? (Тут Ницше мог бы быть прав, если б не повернул вопрос к “спонтанности” или догадался бы, что глубинная душа человека по своим спонтанным свойствам укрывается от действий, пребывая в той плероме, что недоступна «человечеству». Хотя порою он и намекал на это обстоятельство применительно к своей «особой» душе). Повторюсь: как может научиться состраданию душа, имеющая опыт лишь комфортов да эстетических вибраций: мелконьких, мышино-плюшевых, подобных восхищениям Венециями и иными подросткового уровня (глядя из внутреннего Востока) достижениями, лежащими всецело вне этики и вне дхармы, то есть а-космичными?

       И вот этого понимания сути Европы и европейца никогда не было и нет в наших политических элитах. (О наших молодых поколениях, сделанных из умственного папье-маше, я уже не говорю). Европеец давным-давно вне этики. Он не знает, что такое стыд и честное слово. И далее: он на всех кроме ближайших соседей смотрит как на индейцев или майя. Это трюизмы, которые блестяще описали еще Бердяев и Франк. Всё это внимательнейше было подвергнуто изучению и подитожено еще до второй мировой войны. Однако наши политики и их помощники традиционно невежественны и исходят «в больших действиях» из своих бытовых мещанских предрассудков, из мелкого тщеславия плебея, мечтающего войти хотя бы в прихожую к аристократу.