Был ли «революционный напор» Ницше благим? Я думаю, нет. Он исходил из ложной установки, что интеллект обладает самодействительной силой. Да, обладает, но – разрушительной. Напор, ничем не сдерживаемый, интеллекта неотвратимо приводит: а) к богоборчеству, т. е. к люциферианству, б) к сожжению этики и к одичанию, к абсолютному уничтожению ниточки между я-эго и я-атманом, в) к очарованности технологизмом и техникой. Всё вместе это сметает те остатки памяти об истинном знании (дхарме), что еще тлели в человечестве как реликты духовной полноты саттьи-юги.

       Опыт интеллектуализации был ведь еще при Сократе. Сократ был «интеллигентен» в речах, тем не менее греческие мужи уловили разрушительность, которую дал интеллекту Сократ, воспитывая «искусство мышления» в чистом виде, заявив при этом весьма соблазнительное: «я знаю только то, что я ничего не знаю». В тех условиях это был хохот Приапа. Вот он чему учил: цинизму мышления, т.е. акосмичности. Но ведь греки потому и были космичны, что знали. И это их знание было целостным и опиралось на опыт общения с богами. Они знали всем своим существом, включая тело от макушки до пяток. Всё в них, каждый волосок, было космологичным, неразлагаемым на функции. И вот пришел функционер от интеллекта и заявил: человеку не дано что-то либо знать! есть лишь игра в слова, в логические построения речи, и все же это высшее, что человеку дано. Ведь жрица в Дельфийском храме объявила Сократа мудрейшим. Разумеется, такой пастух, насыщенный вирусом рационалистической диалектики, мог быстро испортить всё стадо.

       Человек мудр, когда он целостен, когда «считающий» ум подсобен, а постижение истины происходит либо в акте спонтанно-чистого переживания Данности, либо как воспоминание о том «смысле», который нам разъяснили великие мистики и мистагоги.

       Наш Розанов был даже более смелым в своем мышлении и письме, чем Ницше, однако он был целостен и мыслил всем своим чувственно-психическим составом, выходя на высшую форму исповедальности. Вот почему его воздействие на наших философов и даже поэтов было столь малым. Они «не привыкли» быть целостными. И  «революционность» мышления вылилась в двадцатом веке в эстетические аффектации модернизма-футуризма да в новый виток аморализма политиков и художников.

       Шопенгауэр в 19 веке ввел в европейский оборот древнеиндийскую этику, однако кто это заметил и воспринял? У нас – Толстой и Фет, в Европе – Швейцер. Пожалуй что и только. Ибо все пассионарии были заняты «научными прорывами»: пост-ницшеанство, Эйнштейн, Гейзенберг, атом, самолеты, дирижабли, поезда, авто. Даже на открытия Гуссерля мало кто обратил внимание. Хайдеггер? Но он пришел со своим Гераклитом и Эмпедоклом слишком поздно; после второй мировой на земле уже делать было нечего – в общественно-полезном смысле. Разумеется, он это понимал. Потому и писал стихи.