В юности мне посчастливилось поработать несколько лет (не два-три года, больше!) на крупном советском заводе; даже не на заводе, на электрометаллургическом комбинате  со множеством громадных цехов и всей социальной автономной инфраструктурой. Я трудился там вначале корреспондентом многотиражки, а потом ее редактором. И та, и другая должность давала мне возможность бывать сколь угодно долго в любой точке громадно таинственного, поистине средневеково-алхимического производства. (Завод был неизменно громадно теургичным и загадочно-бездонным в моем его восприятии). Я мог беседовать с самыми разными людьми на любые темы, прикрываясь журналистским любопытством. Видеть вблизи крупным планом самых разных людей, доступа к которым в обычной жизни я бы не имел, проживи хоть тысячу лет. Я мог побудить мастера или начальника смены свернуть с главной тропы, чтобы слушать его полуторачасовой рассказ о жизненной истории или о домашней драме. Или мог час или даже два беседовать с начальником цеха о наших с ним любимых книгах. Это оказалось возможным, конечно, не сразу; прежде надо было добиться уважения и доверия, то есть чтобы в тебе увидели такого же трудягу, как они сами, а не щелкопёра. Итак, мы плавили около ста видов ферросплавов и лигатур высочайшего качества, изготовляли несколько десятков видов электродов. Но я не о том, точнее – не совсем о том. Я о слове "посчастливилось". Посчастливилось, потому что я жил среди людей, организованных в благородную осмысленность и продуктивность. Здесь редко кто шел на завод ради денег. Даже если кто так и думал, все же на самом деле он шел за чем-то совсем другим. Да, за смыслом и безусловным благородством взаимоотношений, хотя ни одного атома мыслей об этом ни у кого не было. Рефлексия людей по поводу себя неизменно была "статусно" ниже, нежели сама поведенческая ткань этих людей. Конечно, я и до того встречал плечом к плечу тружеников чистейшего замеса: плотников, печников, токарей, звероловов, углежогов, шорников, портных и т.д. Но там мои наблюдения (если не считать моих соучастий в работах отца: плотницких, столярных и общекрестьянских) были созерцаниями. Так я, бывало, часами, изо дня в день наблюдал за работой кузнеца в небольшой кузне неподалеку от отчего дома, вслушиваясь в мощное и нескончаемо космическое пение горна, звук которого позднее обнаружил в ораториях и мессах Баха, или за мистерией внутри конного двора в двухстах метрах от кузни, где таинство подковки лошадей зачаровывало меня неизменно, и я каждый раз смотрел, словно видел это впервые. На заводе же я наблюдал не только фрагменты конкретной магии, конкретного мастерства (мастерства рук, глазомера и тела в его пластике), работы со всеми четырьмя стихиями плюс с органикой земных недр, но круговую сплоченность, где собственно говоря выковывался человеческий характер, хотя можно сказать и смелее – человеческий дух. Многие из рабочих, инженеров, мастеров и начальников цехов, с которыми я подружился, были внутренне истинными героями Александра Грина, и это не перебор моей фантазии. Тогда я, конечно, этого не видел и посмеялся бы от души над таким романтическим предположением, услышь его; это открылось вне сегодня, из адовой глубины нашего капиталистического опыта. Отдельные характеры и сегодня стоят в моей памяти как феномены, равные по качеству святым, хотя жили и реализовывали они себя формально в совершенно атеистическом пространстве.

       Да, я наблюдал аристократический габитус, ибо в людях жила вертикаль. Да, то была социалистическая аристократия, особенно пленявшая меня в образах некоторых начальников крупных цехов. Незабвенны, например, Радомысельский и Лурье, родовитый русский и родовитый еврей. Но как они внутренне были едины в выправке! В безупречности внешнего облика, чистоте и точности костюма, жестов, сдержанной безупречности слов, в строгой гуманности и во внимательном всматривании в каждого подчиненного. В облике даже кабинетов, где прочитывалось их великолепная начитанность и свободная философская задумчивость. При капитализме аристократии нет, ибо нет вертикали, люди расползаются по плоскости, отличаясь лишь количеством денег и вещей. Плебеи с яхтами и самолетами. Впрочем, есть бедные и очень бедные плебеи и есть богатые и очень богатые. Остаточная вертикаль сохранилась лишь у тех бедных, которые не думают о своей бедности, да и не подозревают о ней.

       Скажут: да ведь эта вертикаль в них была иллюзорной, поскольку идеалы были иллюзорны. Но иллюзорен наш суетный мир, иллюзорны все идеалы, концепции и проекты, но вот вертикаль благородства в душе – единственно, что не иллюзорно. Она проходит сакральной струной сквозь всю шелуху социальных "прогрессов" и ретардаций. Концепциям и идеалам подвержена хроника души, притом поверхностного ее слоя. Глубина души блаженно спокойна и тиха. Кстати, а какие идеалы существуют при капитализме? Убей, своруй, подтолкни?