Из набросков к книге "Катехизис ретрограда"

Когда я был юношей, мой старший (на 17 лет) брат учил меня различать для моей же пользы людей, деля их на три группы: человек, скот, бревно. Я смеялся, полагая его скептиком и несправедливым, даже злым. Но как-то недавно вспомнил и подумал: как, в сущности, верно это наблюдение. И как всё ненаселённее первая группа. Помню, в юности я сплошь и рядом наделял собственной энтелехией даже и существа из третьей группы. А брат ворчал: ну что ты опять тратишь время своей божественной жизни на общение с бревном! Его ты не разбудишь, а ритм своего пути потеряешь.

Старое пропагандистское нравоучение о том, что подлее антисемитизма нет ничего. Понятно, кто его выдумал и ради чего. Это в России-то! Залитой праведной кровью православных людей. Залитой в несколько слоёв. Да, в Израиле, возможно нет ничего подлее антисемитизма: жить в Израиле и быть антисемитом – подло. Возможно даже – в Германии и Польше. Но в России нет ничего подлее русофобии: жить в России и быть русофобом – подлее самого-самого подлого.

Мастер чань Токусан был великим интеллектуалом, написавшим гениальные комментарии к "Алмазной сутре". Он сам так их ценил, что всегда носил с собой. Но когда он испытал сатори (душа открылась себе), то первым делом развел костер и сжег свои комментарии перед пораженными ужасом учениками. На просьбу объяснить свои действия он сказал: "Как бы глубоко ты ни постиг философию, твое знание подобно волоску в просторах вселенной".

       Это к вопросу, что ценнее: гениальный интеллект или простая "открывшаяся" душа. Вторая встречается бесконечно реже.

Лишь очень поздно начинаешь понимать, что прочел бесчисленное количество не просто бесполезных книг, но вредных. Что читать надо было только книги просветленных, слушать музыку просветленных, смотреть спектакли просветленных. В какое количество безотрадных умственных странствий вовлекло тебя пустое любопытство или реклама "великих имен".

Разумеется, я не могу сказать ничего объективного, всё во мне исключительно случайно, спонтанно, пришло из ниоткуда, не предназначено ни для кого. Все объекты – во мне, они часть меня, их не оторвать от меня. Дерево, которое я созерцаю и трогаю, никто не может срубить и сжечь, он срубит и сожжет часть себя.

       Но и субъективного во мне нет ничего, ибо я весь состою из объектов своего внимания. Когда я чистое внимание, я неуязвим. Но едва открываю щелочку для рефлексии, как раздвоенность, словно Джекил и Хайд, врывается войной.

Властители дум нынешней культуры, даже самые утонченные и высоколобые, делая вид, что ведут совершенно приватный экзистенциальный поиск, с экстазами и рисками, на самом деле работают в лоне культуры, дабы прорваться в ее первый или даже в эксклюзивный ряд. Эта тонкая ложь и подмена, это перебегание "из постели в постель" в течение одной ночи, стали частью сущности современного "элитного" искусства, музыки, романистики и поэзии в том числе.

       Чем это оправдывают? Теорией необходимости быть на высшей точке технологического мастерства. Но концы с концами в этой теории не сходятся. Если ты работаешь на себя, т.е. на единственно более или менее реальный, более или мене не симуляционный космос (точнее мы не можем сказать), а не на рынок, то к чему высматривать ходы к ушам и глазам толпы, пусть и так называемой "изысканной"?

       Впрочем, всегда находились смельчаки, обходившие этот риф.

Жизнь святого или просветленного не поддается показу или описанию (предел в этом смысле – фигура человека, пребывающего на стадии просветленной омраченности: в игре света и теней; чистый свет не сможет быть схвачен пленкой аппарата). Опыт этического случается в пространстве той души, которая свою реальность обретает только в Диалоге. А он – сфера невыговариваемого, в принципе не фиксируемого с нашей стороны.

       Сэлинджер, попытавшийся изобразить всего лишь истинного дзэнца Симора, вынужден был прибегнуть к косвенному повествованию: описанию героя глазами и интеллектом родственников.  В итоге у него получился образ не святого, как было задумано, а всего лишь поэта в измерении эстетического. И это максимум, когда подступаем к этическим цитаделям души, сущность которых – потаённость. Невозможно сакральное пространство сделать достоянием "широкой публики". Либо будет профанация, либо герметика.

Если вы играете в старинном опустевшем храме какую-нибудь вполне светскую симфонию или поете кантату, становится ли это пространство сакральным? А если эту кантату слушает Бог (по неведомой нам причине), становится ли она сакральным организмом? И для кого ещё? Для случайных слушателей? Или для храма?

Цена за проход к истине огромна. Даже те, кто были прежде пресыщены и знамениты, подходя к вратам, становятся кушающими черствый хлеб и пьющими сырую воду, но и более того – теми, о кого вытирают ноги. В том или ином смысле. А если это не так, значит ты плохо смотрел.

Европейцы увязли в формах, любуясь в их переливах единственным их содержимым – метаморфозами эго. Русские до встречи с европейцами относились к эго с презрением как к форме скотства, потому и все формы этого свинства презирали, да и Петра заодно. Русская стойкость духа была связана с чувством братства, где и жил Бог. Вот почему русский в форме европейца обычно полная тля.

       Русский в Сталинграде сражался за свое братство, зная пузом и потрохами о тщетности "я". Он сражался, защищая сам дух; в то время как европеец мог защищать от Гитлера только свои дома, дворцы, клозеты; весь свой капитализм, ставший его сущностью.

       С того момента, как русский влезает в свою персональную автомашину, он перестает быть русским, он становится полурусским: частью глобальной машинной матрицы.

Взял в дорогу читанные когда-то, с множеством старых своих закладок и подчеркиваний "Афины и Иерусалим" Шестова. Листал все два часа до озера в сосновой глуши. Листал лениво, откладывая то на десять, то на двадцать минут. Какая скука! Как пусто! Выставление оценок западным философам с точки зрения, кто же из них более правильно мыслил: Парменид или Платон, Спиноза или Гегель, Сократ или Киркегор. И т.д., и т.д., с вариациями, к чему ближе истина – к рациональному или к абсурду. Но и само иррациональное, сам абсурд здесь предстают как моменты рационального: логики мышления, в крайнем случае его эстетики. Как скучно, как тошно! Да разве дело в том, кто более правильно мыслил? Разве не в том, кто более искренне был во взаимоотношениях со своей душой и духом?

       Что же удивительного, если и от самого труда Шестова идет все то же настроение омраченности, что и от почти всей "мыслительной библиотеки" Запада. Вся эта их "профессиональная деятельность". Какой душе она помогла? Разве Шестов нашел истину в этой состязательной игре понятиями и цитатами? Если бы нашел, то либо бы просиял, либо бы застрелился.

Нет ничего страшнее, я думаю, научных понятий, когда дело идет о твоей жизни и твоей смерти.

Когда я рождаюсь, то являюсь для нового или для вечного? А когда умираю? Я рождаюсь, чтобы испытать вечное в новых обстоятельствах. Вероятно, так. Но сама эта новизна обманчива. Суть не в ней, ведь в ней лишь очарование. А возможно, что не очарование, а ужас и тоска. В каждом новом (человеке, животном, листочке) видеть вечные архетипы. Такова "учеба".

       Эмпирический человек? А кто это? Человек ползающий (даже если в самолетах) в мусоре своей восхитительной неразборчивости или это тот, кто всякую "мелочь" на своем пути встречает благоговейно как Господний дар?

Не красота силлогизмов, не их изощренность, не приступы интеллектуального вдохновения приближают человека к пролегоменам истины, а бедность (принятая осознанно) и болезненность (метка свыше). И конечно неучастие в делах матрицы. Имена некоторых из тех, кто это понял, понял этот духовный закон, вовсе не засекречены.

Играть мыслями – удел поэтов? Нет, шарлатанов от поэзии. Поэт переживает одну-единственную мысль.