Армагеддон, конечно, не между нациями, граница его вненациональна, хотя порой этого как раз не скажешь. Возвращаясь к Пушкину. Дело не в том, кто "лучше": Пушкин или Вордсворт, Лермонтов или Байрон. Но ведь в нас что-то есть от Пушкина... Спрашивая себя, почему он постоянно влюблен (не о ножках тут конечно речь), он отвечает: п.ч. моё сердце не любить не может. Органически не может. Но ведь это чаньская парадигма: постоянный тихий огонь, тихое пыланье, тихий экстаз. Но вот что важно, о чем никогда не задумываются: этот экстаз любви никогда не выражен внешне. Чаньский мастер (а когда-то в ранние времена чаньцами были почти все) внешне, рассматриваемый снаружи выглядит непроницаемым, абсолютно спокойным, неспешным, закрытым человеком. Взявши молодого монаха на трехчасовую прогулку по лесной тропе между поразительной красоты холмов, он не сказал ни слова и ни разу ни жестом, ни мимикой не выдал своих чувств. Что за этим внешним бесстрастием? Безразличие к спутнику? Нет: внимание к внутреннем модусу общения, переключение на трансцендентальную, неслышимую речь. Это речь всех сердец, всех насельников Земли, от цветка и паучка до лося и выдры. Тайна тихого экстаза, непрерывности органического истечения любви из центра сердца – в отказе от внешних знаков и в переходе на внутреннюю иероглифику. Вот чем дурна и чем опасна нынешняя манера овнешнённости всего и вся: она приучает к механистичности и потому к лживости, к профанации того, что гибнет уже в самый первый момент овнешнения, введения в публичность, в изреченность.

       Помню, как я замер пораженный, в первый раз наблюдая однажды (давно это было) раннее повечерие за большим столом в саду родительского дома на донской земле: собрались братья и сестры отца и матери, часть сильно выбитого казачьего рода. Я впервые видел их всех рядом с отцом и матерью. Погнутые могучими ветрами, но не согнувшиеся. Как естественно, словно были частью этого сада, как величаво они сидели, как непередаваемо смотрели, какие лица глубокой судьбы и благородства, какие неспешные жесты, как медленно и значимо, таинственно звучала их малословная речь, подобная естеству вещей. Они были прекрасны в своих непередаваемых полутонах. Мне, из ниоткуда явившись, прозвучала внутри фраза: ведь это же князья! Да, это было именно так: в моём слухе и зрении.

       И тут вот Гитлер с Розенбергом, суетливые, суетящиеся плебеи с хвостами обезьян под фраками.