В "Падали" Бодлера, столь взволновавшей в свое время эстетов, поэт всего лишь живописует распад трупа лошади где-то за городом, на обочине, в траве. Он побуждает свою спутницу увидеть распахнутыми глазами реальность смерти плоти, напугать красавицу. Чтобы в финале её утешить тем, что он навеки сбережет её тленной красоты "и форму, и бессмертный строй". Ему, поэту, это доступно. Да, на неприступных красавиц это действует.

       Но ведь Бодлер здесь ничего по-настоящему ужасного или отвратительного не описывает, ибо по-настоящему ужасно – этически отвратительное. Как например, на картине Репина "Убийство Иваном Грозным своего сына". Всей суммой своего мастерства и суммой красок и оттенков психического ужаса художник наваливается на зрителя, создавая в его душе замешательство, хаос и фундаментальное противоречие. Ибо всякое художественно прекрасное изображение (чара  искусства) невольно пробуждает в нас восхищение, умиление, разнеженное расположение приятия, говорения "да!" миру, реальности, прекрасному, явленному нам здесь (на полотне, в звуках или в стихотворении), явленному в концентрированном виде. Прекрасное из глубины своего бытийства требует предмет, ему соответствующий: этически благое. (Калокагатия у греков). На картине Репина зритель видит нравственно омерзительное, и потому чем более обольстительнее живописует художник эту отвратительную сцену, тем большее замешательство, а затем раздражение и гнев на живописца рождается в душе. "Зачем ты это делаешь? С какой целью ты это написал" – вздрагивает голос в груди зрителя. Нормальный человек стремится поскорее миновать эту картину, эту очевидную ошибку Репина, плод его недомыслия. Но тот, кто задержится надолго, неминуемо захочет выхватить нож и порезать ее на куски. Абсолютно нормальная реакция нормального существа.

       Вот почему есть эпохи, где реализм дает богатый материал для художника, а есть времена, когда в жанре социального реализма творчество невозможно. Лишь фантазии и природа могут дать материал, адекватный сущности самой изначальной художественности. Никто не назовет "Илиаду" сентиментальной сказочкой. Кровь там течет обильно. Однако материалом для Гомера была трагическая напряженность страстей, натянутых на тугое полотнище мировых законов и прежде всего закона долга, верности и чести. А не психические девиации зажравшегося тирана.

       И когда в центр кинокартины, пьесы или романа ставят киллера, проститутку или денежного бонзу (или иное какое человеческое насекомое), которых играют красавцы и красавицы, то фундаментальная ложь сплетения всех этих красот мизансценирования (красот, набранных всей суммой заслуг того или иного вида и жанра искусства) с мерзостной сущностью этих людей-кукол начинает изнутри корежить человека, если он не догадается поскорее сбросить с себя этих злобных пауков, жаждущих высосать его сознание.