В поезде "Пятигорск - Иркутск" (СВ) читал книгу Лу Саломе о Ницше. И чем больше она его восхваляет (уж если кто его и знал, то вероятно именно она), тем антипатичнее он (в юности много мною читаемый) кажется мне. Чем больше она восхищается его необыкновенным умом, занятым самовосхищенным себя рассматриванием, тем более жалким предстает этот сидящий в бутылке мышления человек. Интеллектуальные идеи и их внутренние сцепления сами по себе меня не интересуют и никогда не интересовали.  Игра внутри интеллектуального шара, где философ балдеет от своей речевой гениальности?.. Может быть и да, только не в наше время.

                                                        –––

Всё суицидальное движение прогресса (вперёд по прямой линии, а не по великому кругу, как делали древние) с апофеозом стиля комфорта и глумления над природой и всем, что естественно (то есть сверхъестественно в корне), имеет в качестве мотора жадность. Не удивительно, что антипод жадности – смирение, кротость, довольство; то довольство данностью, которым светится натура Хой-нэна, Пушкина, Серафима Саровского. Человеку "активного стиля", придающему важность своей роли в движении цивилизации, постоянно хочется "ещё" чего-то, постоянно недостает того, что есть. Вследствие этого он упускает это "есть", он не понимает, что сама субстанция ествования возникает только в экзистенциально-домашне-космичной атмосфере априорного довольства и непритязания. Никаких рефлексий и сравнений. "Эта страна", "Запад и мы" и пр. Довольство либо есть либо его никогда не будет. Это состояние мистического присутствия древние называли недеянием, "путем без оставления следов" ("не наследи!"); современные интеллектуалы-лохи, соблазненные мифом о креативности, вечно путают его со счастьем тщеславного захвата новой территории.

                                                     –––

Вот почему Ницше так любим сегодня массами. Кто и когда в последний раз сказал: "Мне этого слишком много?" Кто в последний раз пожелал умаления данного и даваемого? Кто в последний раз отстранился от даваемой власти?

       То-то и оно, что сегодня это кажется людям и диким и подозрительным, а жажду захватов они рассматривают как норму. Ибо эпоха культуры бесповоротно завершилась и ушла, а эпоха трансгуманизма пронзила душу каждого.

       Люди сделали всё, чтобы угробить культуру, открывшись похоти жадности, сделав вид, что другие культуры им нужны для обогащения своей почвенной культуры. Однако всякий раз, ринувшись на пожирание "других культур", они оказывались в объятьях цивилизационных эрзацев, ибо ни одна культура не познаваема кроме той, что дана тебе по праву рождения. Это данность и материал для ествования. Культура может быть только углублена, иная форма обогащения невозможна. Всякое расширение есть эрзац. Цивилизация не может быть углублена, но только расширена, обновлена и т.п.; её развитие идет по плоскости, по поверхности, по захвату территорий. Это всегда война, насилие и обман.

       В книге Саломе встает образ страстного игрока в сам процесс мышления, что конечно никак не может вызывать моего интереса. Мне ведь не семнадцать.

       Разве сегодня не понятно, что имел в виду Хайдеггер, когда писал, что "мир завис над черной бездной, но не знает об этом"?

       Ницше в высокой степени опоэтизировал интеллектуализм, машинку интеллекта, воспел процесс мышления как самоценность, дав художественной элите еще одну зацепку для гордыни. Содержание мысли совершенно не важно, Ницше меняет эти содержания как перчатки, даже и не думая извиняться перед своими читателями. Он ведет себя как художник, влекомый красотой мизансцен и неожиданных музыкальных эффектов. Впечатлить себя, а через это читателя – вот в чем задача. Но это парадигма страшного двадцатого века, ставшего переходом к черному концу и скотобойне века двадцать первого.

       «Ницше кормил мысли своей витальностью и плотью», – пишет Саломе. Но так будет поступать весь двадцатый век, где "креативности" будут приноситься непрерывные жертвы плотью, душой и духом. Моё подозрение (моя гипотеза) заключается в том, что Ницше соблазнял считать интеллектуальную страстность и жадность духовной жизнью и даже более того – поиском истины. И этой роковой ошибкой он предвосхитил ХХ век.

       Саломе восхваляет "его творческий дар превращать во внутреннюю музыку самую трезвую, сухую до уродливости мысль". Финальная часть философии Ницше это голимый трансгуманизм: "человечество имеет право на существование не в самом себе, а лишь настолько, насколько оно образует мост к высшей, сверхчеловеческой расе. Конечной целью человечества является погибель и самоотвержение во имя противоположного идеала. Но в этом самозаклании человечества Ницше видит радостную сторону". И вот "идеальный", "высший" человек в лице Гейтса, Грефа, Рокфеллера и К° (то есть  "рыцарей интеллекта") наконец объявил нам себя. «Все боги умерли, теперь мы хотим, чтобы жил сверхчеловек!» – цитирует Лу уже ныне хрестоматийное. Разумеется: поставив в центр мироздания себя в качестве бессмертного, человек убил Бога, сбросив его в глубокий овраг. Ничего реального (всем управляет мысль): ни денег, ни билетов, ни встреч. Всё электронное (супер). А завтра электронной будет и сама смерть. Так нас через "мысль" отлучили от реальности, то есть от Бога.

       Как только женщина подключилась к "прогрессу", мир вошел в стадию последней обреченности. Ибо торможение давала женщина и женственные энергии в мужчине.

Тем не менее надо признаться, что все эти гениальные интимничанья Ницше, о которых писала Лу Саломе (и не только Ницше, но и многие иные интимничанья и гениальные выворачивания своей личности, своего нутра, его алчно-сдомского хозяйства ((сдом – термин философии Мардова)); такого рода личностями художества двадцатого века просто кишат: от почти благоуханного Пессоа до смрадного Батая, – с пролетами ангелов и неведомых духов), мне изрядно поднадоели в бандитских ритмах двадцатого века, переполненного этими тщеславными порывами "писания-для-себя" с якобы абсолютно бескорыстным посылом "бесконечно свободного поиска истины": себя в себе. Все эти самообманы с целью обмануть читателей и критиков поднадоели, ибо каждый раз вылезали весьма печальные следствия этого "последнего самообнажения": этому примеру стали следовать, увы нам, не утонченно-религиозные натуры, а тысячи, а затем миллионы брутальных и невежественных людей мировой толпы. Где почти каждый мечтал стал лидером и фюрером, Учителем. И вот по земле затопали миллионы и сотни миллионов маленьких Ницше, маленьких Цветаевых и маленьких Батаев. Последний, как известно, сделал следующий шаг к "абсолютной свободе" самоисследования, объявив разврат самым прямым путем к освоению сакрального измерения. И поскольку за ним пошли (тайно или явно) сотни тысяч культуртрегеров, этот метод стал всеобщим методом "творческих" землян, устремленных как и Ницше к "высшему бесстрашию" саморастления и самораспада.

       Есть над чем подумать, если взять для сравнения двух "бесстрашных самокопателей": Ницше и Розанова. Последний был даже много смелее Ницше, откровеннее, отважнее, ибо искреннее и одновременно ироничнее к себе; более того – экзистенциальнее, ибо боролся с неизбежным авторским умилением собой. Почему же наследие Розанова никому не навредило, а из наследия Ницше пошли по земле черные цветы смерти с ядовитыми парами? Дело в том, видимо, что философические исповедания существуют в контексте. В контексте культуры для Саломе или даже, скажем, для Цветаевой изысканные интеллектуализмы "самообнажения мысли" Ницше могли быть плодотворны, восходя к личным потребностям этих великих дам в "самовозжигании" до последнего донышка. Хотя все мы знаем, к чему привело воспевание силы в творчестве и Цветаевой и всего советского эона; в творчестве жизни прежде всего. Двадцатый век мгновенно поменял все валентности, так как культура словно по щелчку деградировала в цивилизационный единый котел. Следовало поменять все термины, однако их не поменяли и стал происходить массовый глобальный самообман.

       Саломе писала, что Ницше был почти сразу понят извращенно. "Едва ли кто-то пошел за ним, прочь от людей и повседневности, в одиночество своего внутреннего мира..." Но почему? Не потому ли, что по всей яростной тональности книг Ницше, по тону и ритму было очевидно, насколько он заинтересован в полемике с обществом, почти намеренно выказывая ему презрение и почти подростково возвеличивая себя как нового мессию?

       Все "самобытные и талантливые люди неизменно устремлялись к необыкновенной свободе". (Из капиталистического докфильма о советской творческой интеллигенции). И куда она их вела? Куда вела их самоопьяненность посредством свободы?

       Сравнение с Киркегором, чья жизнь как и у Ницше вся во внутреннем. Однако именно эта искренняя его обращенность к себе и к богу в себе и делала его тон и стиль экзистенциальными и, значит, неинтересными массе. Но тон и стиль у Ницше диаметрально иной, это крик, это беснование на высокой трибуне перед мировой толпой. Тон Маяковского.

       Когда выясняется, что абсолютно никому ни до кого нет дела (как в наше время), то начинаешь ясно видеть, что всё без исключения подлежит пересмотру: масса "ценностей" обрушивается "сама по себе". А что остается? Вот это и есть вопрос. Ибо человек остается абсолютно один: индивидом, пустынным одиночкой, за которого цеплялся дух Киркегора. Саломе пишет, как тонко умел Ницше маскировать в общении свою сущность, свою внутреннюю подлинность. Приводит из него цитаты. Но зачем маскировка тому, кто был редкостно одинок и кто, по её же словам, ценил только собственное о себе мнение и свой личный внутренний миф? Маскировка нужна тому, кто в богатых и динамичных отношениях с людьми и социальным порядком. Ницше с увлечением играл в одиночество, ибо был укоренен в социальных программах. Он любил и то, и другое.

       Но мы-то выключены из общности. Каждый порознь, и маскировать нечего, ибо никто не интересуется даже тем, маска на тебе или лицо. Саломе цитирует: "Всякий глубокий ум нуждается в маске: скажу более – у каждого высокого ума постоянно образуется маска". Вот вам и весь ответ, в чем сущность нашего серебряного века и чем он отличается от века девятнадцатого. Нам сейчас читать это горько еще и потому, что никому нет дела даже до твоих "высоких" или "низких" мыслей, все они равностно безразличны, ибо их иерархия уничтожена вместе со всеми иными иерархиями, и социум полностью располагает каждым умом, влезая даже в постельные закоулки и в медкарты. (А министр здравоохранения предложила нашей полиции считать отныне формой идентификации личности данные (электронные конечно) о ковид-прививках, которые отныне будут непрерывны и подобны отметкам репрессированных в полиции. Резервация и учет поголовья. Вот вам, Ницше, "воля-к-власти" как свидетельство "высшего человека"! 

       Есть одиночество как изысканная игра, когда ты одинок вопреки жажде общества общаться с тобой, когда потенциальные друзья и возлюбленные стоят в очереди. И есть одиночество как внутренняя твоя сущность, когда ты не нуждаешься в полемике ни с обществом, ни с его "ценностями", ни с ходом истории. Ты одинок попросту – как дерево или ручей.

       Ницше употреблял слово "отдельный" в смысле "одинокий". Так-то оно так, но Ницше чересчур интеллектуал, чтобы быть еще и экзистенциально равно чутким. Вот почему философы редко доходят (докапываются) до "чревной" искренности: интеллектуализм выносит их на поверхность даже и тогда, когда они размышляют о душе.

       Саломе рисует три этапа судьбы Ницше. На первом он воспел древнегреческое дионисийство и стал его искреннейшим адептом (оставаясь корректным профессором филологии и законопослушным гражданином; нам, русским, это уже смешно). На втором он захотел любить. Любовь есть акт обожествления человека, и Ницше воспел Шопенгауэра и Вагнера, влюбившись в последнего до чертиков. Затем он последовательно от этого освободился, взрастив ненависть к одному и второму. Бешеные поиски "достойного" предмета любви ни в человеческом плане, ни в творческом ни к чему не привели. (Даже Лу отказала ему, и от бесконечного её обожания он ринулся в полное её отрицание и почти в ненависть). И тогда Ницше влюбляется в себя, всё более и более самообожествляясь. Саломе пишет об этом спокойно и без малейшей иронии: "А что ему оставалось делать?" Мол, такой чистый дух и не мог найти среди людей достойного себе объекта. Так он приходит к Заратустре, где выводит свой метафизический портрет.

       Ну вот, воистину Германия не Россия, и логику, начертанную Саломе, русскому не понять. Влюбляюсь в идею, а потом ищу человека, который бы эту идею воплотил, да еще вкусно и с блеском. Это, кстати, вполне логика творцов трансгуманизма: придумывается сверхчеловек и во имя его, во имя этой химеры наличный человек загоняется в гетто, превращаемый в биоробота, а потом просто уничтожается как крыса. Прав Мардов: люди темного воображения невероятно опасны.