Когда Рильке в первой и второй элегиях писал "каждый ангел ужасен", то имел в виду сверхмерную красоту ангела, убийственную для человеческой способности восприятия. Красота ангела столь мощна по объему и качеству, по бытийным ресурсам, что губительна для человеческого состава. Более вышний мир для нас непереносим. Представим, что кто-то из нас, кто-то из наиболее любопытных и назойливых вопросил: "поведай, ангел, чтó есть истина всего этого таинственного универсума, в чем его последняя тайна?" – и далее представим, что высокий ангельский чин шепнул ему ответ... В то же мгновение человек этот умер бы. Знание о последней истине, даже малое прикосновение к ней (в той или иной форме), разумеется, бесконечно много более для человека страшны и непереносимы, чем красота ангела: наш состав плавится. До созерцания красоты ангела и красоты истины надо дорасти, ибо и та, и другая красота ужасны для человеческих глаз и человеческих рецепторов. Еще более всё это касается нашего желания приблизиться к Богу. Апофатическое богословие предупреждало, что утверждение "Бог есть, Бог существует" сомнительно, поскольку Бог сверхбытиен. Бытийствуем мы (в лучшие мгновенья и минуты), встретимся ли мы в хронотопе бытия с Богом – неизвестно; никаких гарантий. "Бог невидим из-за сверхсилы излучения". Встает вопрос о нашей способности бытийствовать в сфере невидимого и неслышимого.

       И здесь мы подходим к той концепции меры, которой жил древний мир. Всякая наша претензия на безмерность погибельна для нас, суицидальна. (Цветаева: "С этой безмерностью в мире мер...") Страсть к безмерному, вожделение безмерного и привели цивилизацию к обрыву. Несоблюдение меры, нечувствование её. Ни в чем. Ни в крошечном, ни в громадном.