Конечно же, досточтимый Гиперборей, контекст восприятия музыки изменчив; и весьма. Он зависит от "суммы чувств", настроений и мировоззренческой ауры всей потенциальной массы, внутри  которой живет монада слушателя, воображающего себя изолированной персоной. Наша психика не изолирована, мы неизбежно весьма внушаемы. Мы даже этого ищем. "Адекватно" понять музыку невозможно никогда. Все "понимания" ситуативны и летучи. Дело в том специфическом болезненно-истерическом накале, в том своеобразном вакхически-суицидальном психозе, в котором пребывало русско-еврейское общество в начале двадцатого века. "Социал-демократическая" истерика началась в России еще в середине 19 века. Возлюбленная Достоевского и Розанова Аполлинария Суслова славу обрела призывами на баррикады за свержение царизма. В Париже террористические настроения русских либералов, студентов и евреев моментально получали восторженный отзыв. Так что всё европейское искусство (не только русское) в корне своем было революционное. Человеку той эпохи трудно было оставаться консерватором или совершать "революционные акты" в сугубо музыкальной сфере, как это делал Стравинский, поскольку был естественно, а не доктринально религиозен.

         Да, увы, сегодняшний человек не способен к восприятию, ибо восприятие это религиозный акт. Он начинается с очищения "авгиевой конюшни" актуального сознания и возврата к донному основанию. Восприятие вне идеологем и всех "подсказок" стало крайне затруднено, замусоренность рецепторов и памяти достигла ужасных размеров. Истинное произведение искусства может быть воспринято лишь истинным человеком. Дело не в создании всё новых и новых "шедевров"; проблема в том, что нет и уже не может быть воспринимающих, способных к этому религиозном акту.

         Не надо забывать и о неравенстве земных насельников. Мы говорим обо всех скопом, но это неверно. Музыка воспринимается в соответствии с "кармическим" уровнем человека-субъекта. Один способен воспринимать только шумы и удары, фуканья и рыки, рычанья и взвизги. Другой восприимчив к сентиментальным переливам чувств, где жалость к себе выказывается в разнообразных формах, образах и персонажах. Третий способен жить в пространстве этически-духовном. Приведу пример из А.Ф. Лосева, возможно крупнейшего знатока музыки в мировой культуре. (Специальное образование, профессор Московской консерватории в 20-е годы, автор книги о сущности музыки, гениальных статей о Вагнере и целой книги о Скрябине и т.д.)

         Так вот. Искусство приманивает иллюзиями истины (это еще пока я говорю), чаще всего затуманивая и хаотизируя сознание. Правда, есть религиозное искусство: либо культовое, либо естественно, инстинктивно религиозное. О первом Лосев писал: «Не только "изящная литература", но и всё искусство, с Бетховенами и Вагнерами, есть ничто перед старознаменным догматиком "Всемирную славу" или Преображенским тропарем и кондаком; и никакая симфония не сравнится с красотой и значением колокольного звона...» Это он писал в 1927 году. Уникальность этого человека была в том, что будучи православным монахом-в-миру, он безупречно чуял религиозный "цимес" в музыке даже и не канонической и не избегал такой музыки. (С детства играл на скрипке).

         Вообще же, чистая ("даоцентричная") душа не нуждается в специальной рукотворной музыке. Почему? Потому что музыкой является сама бытийная медитация. Для слуха Рильке каждый предмет, каждая вещь – поет. И эта музыка не сравнима ни с чем по красоте и глубине, по причастности. Именно поэтому Рильке не нуждался в "человеческой" музыке, переполненной хаотическим сумбуром омраченной и тщеславной эмоциональности. Потакающей этому сумбуру в душе слушателей. И когда, будучи иногда вовлекаем друзьями в слушание шедевров в концертах и храмах, он становился слушателем, то чувствовал, что эта музыка, пришедшая к композитору из Ничто и Нигде, превышает способности его, Рильке, восприятия и уходит непосредственно к Богу, которому она вся и раскрывается, а нас лишь чуть касаясь крылом, по нашей слабости духовной.

         Детьми мы не нуждались в рукотворной музыке, потому что мы были внутри бытийной медитация, которая насквозь естественно-музыкальна. Без малейшей назойливости.

         В Эдеме человек ничего не знал о "Я". Он каждый спонтанный раз был одно целое с кем-то или с чем-то. Он был в медитации, не ведая о том. Ибо Господь Бог создал мир медитирующим. Каждая вещь и каждое существо родились в качестве медитирующих. Вот почему невозможно научиться медитировать и невозможно начать ее практиковать. Есть одна-единственная возможность – вернуться к себе, родившемуся в медитации. Изгнан человек был из Эдема – в "Я", в этот ад. Одновременно он был изгнан в словесную речь, в символический язык: "я" и язык взаимодополнительны и взаимообусловлены. В Эдеме человек жил в целостности непосредственно-интуитивного понимания, ибо вместо языка ему была любовь как орган познавания. А что такое любовь как не способность слушать пение каждой вещи и каждого предмета, и даже человека, если он достиг статуса божественной вещи. Высший уровень пения – это не когда человек извергает из себя цунами звуков и речей, а когда само его тихое существо беззвучно поёт. Разве вы не встречали таких людей?

         Давайте чуть-чуть заглянем в книгу Лосева "Мировоззрение Скрябина", написанную в 1919-21 годах, то есть ее можно рассматривать как попытку Лосева объяснить себе сам феномен такого повального обрушения интеллигентского сознания, обрушения в "беспамятный" экстаз революционного самоутверждения высшей воли "Я", пусть даже ценой гибели в этом сладострастном гипервозбуждении. Ведь и самого Скрябина породила финальная стадия всей европейской культуры, дошедшей до предела самовосхищенной рафинированности Эго.

         ЕТ полагает, что Скрябин и Пастернак были некими наивными людьми. Ничего подобного. От Скрябина осталось множество записей, текстов философских в стихах и в прозе. Он был весьма начитан в западной философии и претендовал на создание своей собственной уникальной. Через четыре года после смерти гениального композитора, в 1919 году эти тексты были собраны М.Гершензоном и изданы. ("Русские Пропилеи", т.6) И разумеется Пастернак их не только читал, но изучал. Лосев обильно их цитирует и анализирует. Первый вывод: "Ясно, что перед нами концепция крайнего психологического солипсизма". Скрябин: "Ты существуешь только потому, что я существую; я тебя создаю... Есть только одно сознание – есть мое сознание...» «Я хочу быть самым ярким светом, самым большим (одним) солнцем, я хочу поглотить всё, включить всё в свою индивидуальность, я хочу подарить (миру) наслажденье, я хочу взять (мир как женщину)... Я изласкаю, я истерзаю Тебя, истомившийся мир, и потом возьму Тебя. И в этом божественном акте я познаю тебя единым со мною». Какая современная жадность заглота! И чем это не фантазийный экстаз Нечаева, Ленина, Сталина или Дали и Маяковского?

         С одной стороны, Лосев признает несомненную гениальность и уникальность Скрябина, который подвел подлинные итоги европейской культуры. А с другой стороны он увидел всю пропасть сладострастного жадного демонизма, которым захвачен весь "новый мир". И прежде всего большевизм (это последнее – моё замечание, Лосев конечно не мог стрелять по большевикам  напрямую).

         Лосев называет и чисто музыкальные истоки Скрябина. Шопен, Лист, Вагнер, Дебюсси. «Из Шопена <он взял> максимальное аристократическое утончение, из этого последнего будуарную сонливость и дамские капризы... Лист доведен до крайностей демонизма и сатанизма. Утонченный разврат объединил Шопена и Листа в Скрябине. Будуарная философия соединилась с чертовщиной, и благородный романтический демонизм и фантастика Листа стали значительно бóльшим развратом, смрадом и богохульством. Скрябин гораздо больше запугивает, чем пугает. Н.С.Жиляев, имевший близкое личное общение со Скрябиным, в беседах со мной неоднократно говорил, что Скрябину ужасно хотелось быть злым, исполином нечистой силы, хотелось натворить зла, но часто его полеты титана делались просто полетами мотылька. Конечно, зло было посеяно им все-таки в громадных размерах. Часто мне слышится в скрябинской музыке и философии что-то безнадежо-тоскливое, ноющее и хныкающее; кажется, что опять воскресает чеховская Россия с ее надрывом и бессилием. Но гораздо чаще ее бессилие сменяется неугомонными попытками показать свою силу, и в конце концов и сам Скрябин и слушатели начинают верить в эту силу и отдаваться ей...» О влиянии Вагнера: «Попробуйте представить себе, что Вагнер периода "Кольца" или "Парсифаля" пишет вальсы Шопена; это представимо с трудом. Скрябин же в том и состоит, что, взявши отдельные струи романтической музыки, оторвавши их одну от другой, бесконечно усиливши и усложнивши, а часто чудовищно извративши и развративши каждую из них, дает ослепительный синтез Шопена, Листа и Вагнера...» И финальный аккорд исследования Лосева: «Скрябин, как никто другой, показал всю сладость и какую-то тайную правду разврата. В этом смраде мазохизма, садизма, всякого рода изнасилований, в эротическом хаосе, где Скрябин берет мир как женщину и укусы змеи дарят ему неизъяснимое наслаждение, – во всей этой языческой мерзости, которая изгоняется только постом и молитвой, Скрябин обнаружил чисто религиозную стихию, и он, повторяю, один из немногих гениев, которые дают возможность конкретно пережить язычество и его какую-то ничем не уничтожимую правду...»

         Не правда ли, из этого вполне естественно выплывают и сам большевизм, и "вечно-революционный" жар лирических "экстазиков" Пастернака, от которых он пытался (безуспешно) отречься в эпоху написания романа. Живаго-Пастернак все же просвечивает "божественным Скрябиным". Что значит "революция должны была быть продолжена"? Экстаз должен был длиться до конца жизни.

         Кода. Видите ли, надо быть очень чистым ухом и чистым зеркалом и чистой душой, чтобы так как Лосев реагировать на дыхание и на ритмы музыки. А если душа нашего сегодняшнего мира стала насквозь развратной или уже уныло привычной к многообразнейшим формам разврата, то какой Скрябин может чем-то ее задеть? Как говаривал еще Розанов: резиновая душа моего современника, чем по ней ни колоти, отзвука не будет. Три человека, трех разных "кармических" возрастов, услышат в музыке Скрябина нечто весьма различное. Но людей уровня Лосева, то есть людей естественно религиозных, всегда будет ничтожно мало, а большинство яро подключатся к демонической игре (кто подростком не увлекался Скрябиным?), поскольку сам воздух эпохи демоничен и демонизирован. Другое дело, что Скрябин мало исполняем, поскольку его язык трудноват для нынешнего ожиревшего и отупевшего слушателя. Ему бы что-нибудь попроще. Да он и так завален звуковыми шлаками демонов и демончиков эпохи.

         Выход? Один из путей: возврат в ту бытийную медитационность, где слышно, как "каждая вещь поет". Каждая малость поет, то есть пребывает в изначальной тишайшей музыке, которую ты слышишь всем организмом, а не ушами. То есть не чисто телесным телом.